Что такое историческая социология? - Ричард Лахман Страница 33

долгий срок по всему миру и в отдельных странах изменилась общая структура неравенства. Также она способна установить моменты серьезных изменений в неравенстве и тем самым сосредоточить внимание на тех причинных последовательностях, кульминацией которых становится заметное увеличение или уменьшение неравенства. Таким образом, исторические социологи, занимающиеся неравенством, могут придерживаться той же стратегии, которая, как мы видели в предыдущих главах, использовалась для объяснения причин революций и социальных движений, образования государства, истоков капитализма и других фундаментальных социальных изменений, когда сначала устанавливался сам момент значимого изменения, а затем начинался поиск причин в периоде, предшествовавшем данному изменению.

Нам также нужно иметь в виду, что деньги и престиж — это не единственные параметры неравенства.

Как указывает Йоран Терборн (Therborn, 2006), продолжительность жизни, права человека на свободу и уважение столь же фундаментальны с точки зрения насыщенности и смысла человеческой жизни, как и обладание материальными благами. Он утверждает, что у каждого из этих трех параметров есть своя собственная динамика. Например, очевидно, что между доходом и продолжительностью жизни существует какая-то связь; впрочем, Терборн замечает, что нам нужно быть особенно внимательными к временам и местам, когда и где один из этих параметров расходится с остальными или соотносится с особыми причинными силами. По мнению Терборна, такие расхождения наиболее вероятны не столько внутри стран, сколько между ними. Огромный разрыв в продолжительности жизни, открывшийся с введением государственного здравоохранения и с получением доступа к продовольственному изобилию в богатых (но только не в бедных) странах в XIX веке, значительно сузился после того, как государственное здравоохранение пришло и в другие страны мира, но в последние десятилетия в Британии и еще некоторых богатых странах разрыв в уровне смертности между офисными работниками и работниками физического труда заметно вырос (Therborn, 2006, р. 20–22, 35–36; также см.: Sen, 1992). Анализ Терборна выполнен на макроскопическом уровне, и он не занимается подробным исследованием того, как производится неравенство в какой-либо локальной точке. Выявляемые им причинные силы действуют в национальном или глобальном масштабе. Польза его эссе не столько в том, что в нем действительно предлагаются решения, сколько в том, что оно обостряет нашу восприимчивость к проблемам, которые могут быть решены посредством исторического анализа.

Историческим социологам, занимающимся изучением неравенства, необходимо преодолеть фундаментальные проблемы, относящиеся к концепциям и данным, и найти способ адаптировать причинные модели к самым разным системам стратификации, существовавшим в обществах прошлого, а в некоторых странах мира существующим и до сих пор. У нас мало данных о доходах и богатстве до XX столетия, а те, что имеются, содержат большие пробелы. Как мы увидим, историческому изучению стратификации часто приходится прибегать к экстраполяции на основе локальных и фрагментарных данных[16]. В любом случае трудно сравнивать данные о современности и данные об историческом прошлом, поскольку между тем, как доходы и богатство накапливались в большинстве исторических обществ, и тем, как доходы и богатство понимаются в современных обществах, существует два фундаментальных различия. Во-первых, до наступления капитализма собственность не была частной в том смысле, в каком мы понимаем ее сегодня. Феодальное поместье не принадлежало кому-то одному, и считать его частной собственностью феодала (или считать крестьянское хозяйство собственностью той семьи, которая на ней работала) — значит противоречить действительности того, что у различных семей или корпоративных образований имелись взаимопересекающиеся права на использование земли и земельный доход. Где-то в других местах земля контролировалась племенами, чьи вожди владели ею не больше, чем президент США владеет Пентагоном или Папа Римский Собором св. Петра. Во-вторых, еще несколько сот лет назад именно семьи, а не индивиды получали доход и держали собственность (Adams, 2005; более подробно ее аргумент мы разберем в следующей главе о гендере). Семья ограничивала реальную способность индивида расходовать или отчуждать семейную собственность и направляла усилия каждого ее члена на зарабатывание доходов или накопление богатства.

Неравенство среди крестьян

Что же делать историческим социологам, желающим заниматься изучением неравенства до XX века, чтобы преодолеть ограниченность данных и трудности сравнения разных систем собственности?

Во-первых, они могут представить динамику неравенства в разных социальных системах. Модель того, как это можно сделать, предлагает Теодор Шанин (Shanin, 1972). Он проанализировал изменения размеров крестьянских землевладений в России за несколько десятилетий до революции 1917 года. Россия довольно долго оставалась преимущественно крестьянским обществом, и к началу XX века в ней уже существовал достаточно полный реестр землевладений, и именно это позволило Шанину предложить лучшее на сегодняшний день понимание крестьянской мобильности; кстати, в конце концов именно крестьянская мобильность помогает понять, как подавляющее большинство семей обретали и теряли свое положение в большинстве человеческих обществ на протяжении большей части человеческой истории.

Шанин приходит к выводу, что браки, количество детей и экономические неурядицы порождали циклическую мобильность. Дети из относительно благополучных в материальном отношении крестьянских хозяйств отделялись и создавали новые семьи с меньшими наделами, тогда как другим семьям удавалось получить наделы покрупнее. Как бы то ни было, Шанин приходит к выводу, что крестьянские семьи не были всего лишь пассивными жертвами демографических и экономических сил. Семьи объединялись в общины, чья активность проявлялась в таком распределении земли, при котором землепользование становилось более эгалитарным, а запрос дворян на более высокую ренту и запрос государства на налоги встречал отпор (причем в то же самое время капиталистические рынки создавали новые источники неравенства среди крестьян). К революции 1917 года эти движущие силы были трансформированы. Общины взяли под свою ответственность перераспределение земель дворян и богатых крестьян, усиливая середняков и изолируя кулаков. Это разделение среди крестьян подорвало сопротивление требованиям сталинской коллективизации.

Распределение богатства сказывается на распределении власти и наоборот. В столь общей формулировке этот тезис мог бы быть выдвинут, и действительно выдвигался, Марксом, Вебером и другими многочисленными социологами. Как бы то ни было, цель состоит в том, чтобы развивать теории, которые могут объяснить динамику взаимодействия между богатством и властью. Шанин выполняет эту задачу на материале России до и после революции 1917 года, показывая взаимодействие между богатством и властью на уровне крестьянских деревень сначала при царском, а затем и при советском режиме. Подобным же образом Ребекка Жан Эмай (Emigh, 2009) показывает, как экономические и политические вмешательства флорентийских дворян и купцов сказались на распределении крестьянских землевладений и на локальных властных отношениях в сельских окрестностях ренессансной Флоренции.

Целью Эмай не является объяснение флорентийской политической жизни. Вместо этого она хочет объяснить, почему даже несмотря на то, что условия