Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри Страница 30

href="ch2-271.xhtml#id96" class="a">[271]. Эти последние слова сказаны были с намерением польстить самолюбие епископа, ибо святые мужи того времени и вообще все, стремившиеся к христианскому совершенству, воздерживались от тяжелой мясной пищи, как слишком сытной, и питались только овощами, рыбой и птицами. Григорий не дался в обман при этой новой хитрости и, покачав головой в знак отказа, ответствовал: «Пища наша должна быть в исполнении воли Божией, а не в наслаждении вкусными яствами. Ты, укоряющий других в неправосудии, дай обещание чтить законы и уставы, и мы поверим тогда, что ты домогаешься одной справедливости»[272]. Король, не желавший ссориться с турским епископом и в случае надобности не жалевший клятв, надеясь найти впоследствии какое-нибудь средство от них отвертеться, поднял руку и клялся, именем Всемогущего Бога, никоим образом не нарушать закона и уставов. Тогда Григорий взял хлеб и отпил немного вина – род гостеприимного приобщения, от которого нельзя было отказаться под чужим кровом, сильно не погрешив против вежливости и уважения. Примирившись, по-видимому, с королем, он с ним расстался и удалился в свое жилище, в базилику Св. Юлиана, поблизости от императорского дворца[273].

В следующую ночь, когда турский епископ, отслужив всенощную, отдыхал в своем покое, услышал он сильный стук у дверей дома. Удивившись этому шуму, он послал вниз одного из своих служителей, который, возвратившись, доложил ему, что посланные от королевы Фредегонды желают его видеть[274]. Когда эти люди были впущены, то, сделав ему приветствие от лица королевы, объявили, что пришли просить его не противодействовать ее желаниям в деле, предоставленном решению собора. Они прибавили таинственно, что имели поручение посулить двести фунтов серебра, если он обвинит Претекстата, подав голос против него[275]. Турский епископ с обычным своим благоразумием и хладнокровием спокойно возразил, что он не один судья в этом деле и что голос его, на какую бы сторону ни склонился, ничего решить не может. «Истинно так, – отвечали посланные, – ибо все другие уже дали нам свое слово; мы желаем только, чтобы ты не противоречил». Епископ отвечал с прежним видом: «Когда бы вы дали мне тысячу фунтов золота и серебра, и тогда нельзя было бы мне поступить иначе, как угодно владыке; я могу обещать вам только согласиться с прочими епископами в том, на что они решатся по церковным уставам[276]». Посланные ошиблись насчет смысла этих слов, оттого ли, что не имели ни малейшего понятия о церковных уставах, или потому, что вообразили, будто слово «владыка» относилось к королю, которого в обыкновенном разговоре означали этим простым титулом; рассыпавшись в благодарности, они удалились, довольные тем, что могли передать королеве ответ, по их мнению, удовлетворительный[277]. Ошибка их избавила епископа Григория от новых проблем и доставила ему возможность отдохнуть до утра.

Члены совета рано собрались на второе совещание, и король, совершенно оправившись от своей неудачи, явился туда в назначенное время[278]. Чтобы найти средство согласить данную им накануне клятву с желанием мщения, в котором королева продолжала упорствовать, он употребил все свои словесные и богословские познания; пересмотрел собрание уставов и остановился на первой статье, по которой епископ подвергался самому тяжкому наказанию, а именно низложению. Ему надлежало только обвинить руанского епископа в новом преступлении, указанном в этой статье, что, впрочем, нисколько его не затрудняло, ибо, надеясь, как он рассчитывал, на единогласие собора, он дал себе полную свободу лгать и возводить поклепы. Когда судьи и подсудимый заняли те же места, как в предшествовавшем заседании, Хильперик начал говорить и с важностью учителя, толкующего духовное право, произнес: «Епископ, уличенный в краже, должен быть отрешен от епископской должности; так постановлено в церковных уставах»[279]. Члены собора, удивленные таким приступом, в котором ровно ничего не понимали, спросили все вдруг, кто этот епископ, которого обвиняли в краже. «Вот кто, – отвечал король, обращаясь к Претекстату с какою-то наглостью. – Он самый; и разве не видали вы того, что он украл у нас?»[280]

Они в самом деле вспомнили две связки тканей и мешок денег, которые король показывал им, не объясняя, впрочем, откуда они явились и какое, по его мнению, имели отношение к обвинительным уликам. Как ни оскорбительно было для Претекстата это новое нападение, однако он терпеливо отвечал своему противнику: «Мне кажется, вы должны вспомнить, что по отъезде Брунгильды из Руана я отправился к вам и объявил, что у меня остались на хранении вещи этой королевы, а именно пять больших и тяжелых тюков; что слуги ее часто являлись ко мне за ними, но что я не решался возвратить их без вашего согласия. Вы мне сказали тогда: “Сбудь со своих рук эти вещи; пусть они возвратятся той, кому принадлежат, чтобы из-за них не вышло у меня ссоры с племянником моим Гильдебертом”. Возвратившись в мою епархию, я отдал служителям один из тюков, потому что они не могли более унести с собой[281]. После того они опять приходили просить остальных, и я снова испрашивал соизволения вашего велелепия (magnificence). Вы мне отдали такой же приказ, как и прежде: “Прочь, прочь все эти вещи, епископ; боюсь, чтоб они не возродили ссоры”. И я отдал им еще два тюка, а два других остались у меня. Для чего же теперь клевещете на меня и обвиняете в краже, ибо тут дело о вещах не похищенных, а данных мне на сбережение»[282].

«Если залог этот дан был тебе на сбережение, – отвечал король, придавая, нисколько не смутившись, другой оборот обвинению и меняя роль истца на роль допросчика, – если ты был хранителем, то зачем вскрыл один из узлов и вынул оттуда кайму, затканную золотом, которую изрезал на куски и раздавал злоумышленникам для изгнания меня из королевства?»[283]

Подсудимый отвечал с прежним спокойствием: «Я уже сказал тебе раз, что эти люди дарили меня. Не имея у себя в то время ничего, чем бы я мог отдарить их, я брал оттуда и не считал это дурным делом. Я признавал моим собственным достоянием то, что принадлежало сыну моему, Меровигу, которого я был восприемником от купели»[284]. Король не знал, что отвечать на эти слова, в которых с таким простодушием выражалась отеческая любовь, обратившаяся в престарелом епископе в постоянную страсть, ежеминутно наполнявшую его помыслы. Хильперик чувствовал, что средства его истощены; за самоуверенностью, которую он обнаружил вначале, последовало недоумение и почти замешательство; он внезапно прекратил заседание и удалился, еще более расстроенный и недовольный,