Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление - Марго Морган Страница 30

Ты откроешь истину, которой Христос пришел научить тебя и которая тебе уже известна: ты – не твои страдания. Все, что ты делаешь, как бы ты ни смотрел на это, ты бесконечно превосходишь; потому что это означает именно то, что вам нужно.

Именно ты придаешь этому значение и делаешь его таким, как оно есть. Поскольку само по себе это не что иное, как материя для человеческих действий, и Христос пришел научить тебя тому, что ты несешь ответственность за себя и свои страдания… И если ты примешь свою долю страданий как хлеб насущный, то выйдешь за их пределы. И все, что за пределами твоего страдания и забот, все это принадлежит тебе – все это – все на свете, я имею в виду мир [Ibid.: 129–130].

Мудрец говорит главному герою, что он не должен сожалеть о чужих страданиях или препятствовать зарождению новой жизни; даже пленники Рима могут найти радость за пределами своих страданий. Пьеса заканчивается тем, что Бариона собирает людей, чтобы отогнать солдат Ирода, намеревающихся убить Христа. Преодолев свои страдания, Бариона готов умереть, чтобы защитить Мессию, и умереть с радостью.

В последнем монологе пьесы Бариона обращается к зрителям-заключенным:

А вы, заключенные, это конец рождественской пьесы, которая была написана для вас. Вы не счастливы, и, может быть, среди вас найдется больше одного человека, кто испытал привкус желчи во рту. Я говорю об этом горько-соленом вкусе [вкусе ненависти]. Но я думаю, что и вам в этот рождественский день – и в другие дни – будет еще радостно! [Ibid.: 136].

Сартр обращается к теме политического сопротивления в пьесе «Бариона» нетрадиционным, но философски проработанным методом. Бариона и жители деревни находятся в ситуации, похожей на ситуацию Сартра и его товарищей: нет никакого способа избежать господства их угнетателей, и методы сопротивления, доступные им, крайне ограничены. Выбор отчаяния – возможно, правильный экзистенциальный выбор – имеет практические последствия для человека и общества и не может никому помочь. Кроме того, полагаться на обещание освобождения – все равно что ждать прихода Мессии, чьи действия могут не привести к ожидаемым результатам. Единственный выход, доступный тем, кто рассчитывает только на себя и свое окружение, состоит в том, чтобы принять свое положение и обрести свободу, которую несет в себе надежда. Надежда, как и страдание, есть то, чего не могут отнять ни Бог, ни другой человек; ее может погасить лишь тот, кто ее испытывает. Политические последствия надежды – в данном случае последствия того, что заключенные взаимодействуют друг с другом и с охранниками – не определены, но наполнены возможностями, недоступными тем, кто выбирает отчаяние.

Спустя десятилетия Сартр говорил с Поль-Луи Миньоном о главных достижениях пьесы «Бариона» – она была хорошо принята аудиторией, связывая Сартра с другими узниками, а заключенных между собой; он смог тайно передать заключенным послание о сопротивлении через знакомую историю о рождении Христа; и через пьесу он смог выразить свою экзистенциалистскую философию для широкой аудитории [Sartre 1976: 185]. Комментарии Сартра для Бовуар и Миньона охватывают, но отнюдь не исчерпывают основные причины, по которым Сартр продолжал писать пьесы после освобождения из лагеря военнопленных.

«Театр ситуаций»

В книге «Между прошлым и будущим» Ханна Арендт цитирует Рене Шара, французского поэта Сопротивления, описывавшего опыт французов, полученный в результате немецкой оккупации:

С разгромом Франции, ставшим для них полной неожиданностью, политическая сцена их страны внезапно опустела: ее оставили шутам-марионеткам и дуракам; и те, само собой никогда не участвовавшие в официальных делах Третьей республики, заполнили ее, словно втянутые вакуумом. Таким образом, без всякого предостережения и, вероятно, вопреки своим сознательным наклонностям, они волей-неволей образовали такое публичное пространство, где – без каких-либо бюрократических принадлежностей и втайне от друзей и врагов – все, что имело отношение к делам страны, выполнялось с помощью слова и дела [Арендт 2014].

Арендт продолжает:

Долго это не продлилось. Их освободили от того, что они с самого начала считали «бременем», и вернули к их личным делам (которые, как они теперь знали, невесомы, поскольку ни к чему не относятся)… [или] к старой бессодержательной схватке конфликтующих идеологий… Они лишились своего сокровища [Там же: 5].

И вот на короткое время во Франции возникло политическое сообщество людей, живущих в общественной сфере и собравшихся вместе из-за необходимости иметь дело с обстоятельствами войны и оккупации[114]. Именно в этом контексте Сартр стал политической фигурой: сначала как заключенный драматург, стремящийся вдохновить своих товарищей, а затем как писатель, одержимый темой сопротивления, темой, которая определила его литературу, философию и активизм. В очерке «Ситуация писателя в 1947 году» Сартр размышлял о войне и оккупации, пережитых его поколением:

Судьба наших произведений была тесно связана с судьбой Франции, находящейся в опасности. Старшее поколение творило для спокойных душ. Для нашей публики каникулы уже кончились. Люди, как и мы, ждали войны и смерти. Для этих читателей без досуга, имеющих только одну заботу, существовал только один сюжет. Их война, их смерть, о которых мы должны были написать. Довольно грубо нас вернули обратно в историю, нам пришлось создавать литературу историчную [Сартр 1999: 186].

Литература старшего поколения – людей, которые были уверены, что существует объективная истина; которые экзистенциально основывались на религии, национализме или естественном праве; которые верили, что демократия станет универсальной, – больше не имела смысла для тех, кто испытал ужасы Второй мировой войны. Люди этого поколения буквально в одночасье узнали о пределах человечности и теперь жили в мире неизбежных моральных дилемм, с которыми никогда прежде не сталкивались. Им требовалась «историческая литература», которая по необходимости обращалась к насущным темам эпохи: темам войны, тюремного заключения, пыток, геноцида, убийства, соучастия, виктимизации и восстания. Это была, по выражению Сартра, литература «крайних ситуаций», в которых сама идентичность и неприкосновенность человека ставилась под сомнение:

Поскольку мы оказались в ситуации, нам и осталось писать романы только об этой ситуации. Пришлось обойтись без внутренних рассказчиков и всезнающих свидетелей… Пришлось представить существа, чья реальность создавалась из беспорядочного и противоречивого переплетения оценок, данных каждым обо всех, включая и себя, и всеми о каждом. Эти создания никак не могут понять изнутри, происходят ли изменения их судеб из-за их собственных усилий и ошибок или это просто следствие движения вселенной [Там же: 194] (курсив оригинала).

Другими словами, эта новая литература