Война, мир и книги - Валерий Валерьевич Фёдоров Страница 29

осмыслению новых и непредсказанных социальных реалий эпохи «путинизма». Статьи, помещенные в сборник, посвящены и общей методологии исследования социальных процессов, и анализу разложения позднесоветского общества и его институтов, и эволюции «человека советского» в постсоветских обстоятельствах. Благодаря этому в книге хорошо прослеживается эволюция научной мысли Левады: от элементов «советского марксизма»-через глубокое изучение социологии культуры и рецепцию структурно-функциональной теории Парсонса и Мертона, а затем, отчасти, теории модернизации – к собственным, уже целиком авторским способам осмысления изменений в советском и российском обществе.

Почти каждая из статей сборника интересна сама по себе, но в краткой рецензии есть возможность остановиться только на нескольких, предпочтительно – самых поздних, то есть наиболее близких к нашим дням. Так, в статье 2006 г. «Особые люди» речь идет о концепте «особого пути» России, якобы объясняющем все происходящее с нами. В конце XX века советские «особые люди» оказались лишены привычных защитных перегородок от всего «чужого и чуждого», что «сделало неизбежным постоянное практическое сопоставление, сравнение, влияние исторически разделенных миров, в том числе на человеческом, социально-антропологическом уровне», причем зачастую в режиме шока. И почти тут же стартовали новые попытки «отгораживания» от мира, нового изоляционизма, которые стали «средством самоутверждения (на „своем“ уровне) и самооправдания („не получилось“)». Левада зафиксировал конфликт между массовыми представлениями о том, что россияне отличаются от других людей, и о том, что они «такие же, как все». По его оценке, сходство нашего и ненашего человека относится скорее к плоскости надежд и устремлений, то есть к будущему. Между тем резко отличающаяся социальная реальность заставляет нашего человека вести себя иначе, чем «не наш», – а значит, и находить нетравмирующее обоснование такому поведению. Поэтому можно в одно и то же время «утешаться концепциями собственной исключительности, стремясь к „западным“ берегам». Ученый признает терапевтическую ценность такого соединения, но указывает на его потенциальную опасность: «попытки войти в современный мир с грузом старых притязаний на исключительность, а также со старыми имперскими амбициями создают новые опасные тупики на пути продвижения к этому миру».

Другая статья 2006 г. «Альтернативы: обретенные и утраченные» посвящена феномену «безальтернативности», который «играет заметную роль в ориентации (или дезориентации) общественного мнения». Безальтернативность существующей реальности иллюзорна, но нужна для ее – реальности – самооправдания через якобы «неизбежность». Люди склонны считать безальтернативными, во-первых, события действительно важные и занявшие большое место в социальной памяти целых поколений, а во-вторых, те, что оцениваются как положительные. На самом деле любые исторические события имеют вероятностный характер, и так к ним и нужно относиться. Автор анализирует структуру «процессов и обстоятельств, которые формируют-и разрушают-конкретные ситуации „безальтернативности“ на различных исторических поворотах». Возьмем Октябрьскую революцию: если в самом начале 1917 г. для России «имелся довольно обширный набор возможных выходов из кризисной ситуации», то уже к осени «поле выбора сузилось до предела: выбирать осталось лишь того, кто сумеет обуздать или оседлать радикализированную массу». Другой пример – распад СССР: сейчас он многим кажется следствием «заговора» или «сговора», но в реальных обстоятельствах перестройки он мог быть предотвращен «либо массированными насильственными акциями, либо своевременной реализацией какого-то взаимоприемлемого конфедеративного проекта. Для первого варианта у горбачевского руководства не хватало самоуверенности, для второго-дальновидности (и времени)». Таким образом, «ретроспективная безальтернативность» неисторична, но в реальных обстоятельствах социальной и политической борьбы альтернатив хватает. Увы, многие из них оказываются фантастическими, нереалистичными, «пустыми». Чтобы сломать безальтернативность, заключает Левада, недостаточно бороться против существующего порядка/режима. Надо разрабатывать по-настоящему альтернативные варианты развития страны, делать это всерьез и адекватным способом предъявлять их обществу. Именно этого понимания и умения единомышленникам Левады, к которым он обращается, критически недостает.

Статья «Бремя мнимого выбора» анализирует возможности и обстоятельства транзита власти, намечавшегося на 2007–2008 гг. Автор предупреждает, что свобода выбора здесь иллюзорна и скрывает тот факт, что выбирать придется не кандидата, а сразу «победителя». «Избиратели в массе своей примут как неизбежность и сам прием „назначения наследника“, и того неизвестного пока фаворита, которому эта роль будет уготована». Важно, что «оговорки и сомнения, которые, видимо, будут сопровождать принятие российскими избирателями предложенный (навязанный) им результат „верхушечного“ выбора, надолго определят качество общественной поддержки „преемника“ и его окружения». Кроме того, сложность выбора преемника – не иллюзия, а реальность: она объясняется необходимостью совместить в ней такие разные требования, как «видимость легитимности (или признанности?) переходных процедур при очевидном отрицании буквы и духа соответствующих законов», задачу вопреки кадровым перетряскам «сохранить в неприкосновенности „вертикальную“ опору (реперный административно-политический механизм) власти и соотношение конкурирующих групп влияния в ее верхних эшелонах», заботу «о личной и групповой (карьерной, статусной и пр.) безопасности круга причастных к принятию решений», наконец, потребность «придать видимость какого-то „обновления“ курса, стиля, кадрового состава при стремлении по мере возможности сохранить неизменными… тенденции и нравы в политике». При этом кадровый ресурс власти «ограничен ее собственными рамками», допуск принципиально новой фигуры нежелателен и невозможен. Бремя выбора преемника безраздельно принадлежит «верхам», и они, естественно, постараются сделать перемены мнимыми. Их цель – по максимуму отложить момент «неизбежных, назревших, наболевших перемен „большого“, социально-исторического масштаба». Такие перемены растянуты во времени, тогда как планируемые властью «ближние» перемены лиц «не снимают накопившихся проблем, а лишь перекладывают их на другие плечи».

Закончим обзор статьей «Человек недовольный?», в которой автор разбирает очередной парадокс общественного мнения: «широко распространенное, практически всеобщее недовольство происходящим в стране и собственной жизнью при сохраняющемся высоком уровне заявленного гражданами оптимизма и одобрения государственного руководства». Что важно-недовольство, «как правило, не переходит в протест, тем более в активный». Дело в том, что недовольство и протесты «сосредоточены преимущественно в наиболее консервативных слоях и имеют скорее традиционалистский, чем авангардистский характер» (написано через полтора года после широких протестов против монетизации льгот). Общество наше остается бедным, причем не только в материальном смысле, но и в смысле ценностей – «убожества ценностных горизонтов». Иными словами, мы боимся и не умеем мечтать. Это создает «базу для спекуляций „левого“ и популистского типа», хотя на самом деле «под маской „левых“ выступают люди и группы, ориентированные на консервативно-советские порядки». Их уровень запросов апеллирует не к туманному будущему, а к «надежному» советскому прошлому, к «пройденным образцам». Со своей стороны, и власти оперируют не обещаниями грядущих успехов, а аргументами типа «может быть хуже». В такой ситуации протестные выступления носят преимущественно «характер призывов и просьб, обращенных к правительству и отнюдь не направленных против политики и власти в целом». Недовольство «не имеет определенного „адресата“: оно не направлено ни против власти, режима, конкретных политических деятелей, ни на утверждение или защиту определенных институтов, прав, достигнутого уровня возможностей и т. п.» Настроения недовольства