Мародеры на дорогах истории - Аполлон Григорьевич Кузьмин Страница 28

вращался около реальных социальных и национальных интересов, разрешал некоторые противоречия, а потому и среди социалистов отношение к фашизму было неоднозначным. Что же касается "простых итальянцев", они оказывали поддержку власти и в 30-е годы. Лишь внешнеполитические провалы (в годы Второй мировой войны) обнажили пороки новой системы. Но виновен в этом был не столько фашизм, сколько внедрившийся в него национализм.

Итальянский национализм вроде бы легко понять: Великая Римская империя, Рим, римское право и культ государственности, Ватикан, Священная Римская империя (правда, "германской нации"). И тем не менее он был в Италии весьма слабым. Достаточно напомнить, что знаменитое Возрождение культивировало Грецию, а не Рим. И итальянский национализм всегда носил прогерманские черты. В какой-то мере в этом направлении вели воспоминания о вождях V века — Аларихе, Одоакре, Теодорихе, сокрушавших Рим, а также память об "освободительной войне" за Италию Византии в VI столетии, после которой потомков римлян на полуострове вообще не осталось. Но главное, что привлекало всяких националистов, — воинственный дух германцев, их неистребимая жажда завоеваний.

Сам по себе национализм в Италии не мог иметь большого влияния и потому, что он искал питательный материал в другой нации, и потому, что для национализма нужен "образ врага". А такового, по существу, не было. В Италии не было пресловутого "еврейского вопроса", а обозначенный в качестве главного врага Коминтерн находился где-то далеко и непосредственно обывателя не затрагивал. И хотя националистам удалось подвинуть фашизм в сторону немецкого национал-социализма, в толщу населения эти чужие идеи не проникли. И если бы дуче последовал примеру своего испанского коллеги, отношение к нему историков было бы существенно иным. Франко сумел откупиться "Голубой дивизией" и умер своей смертью Муссолини вверг совершенно не подготовленную в военном отношении страну в мировую бойню и в итоге получил по заслугам.

Вопреки упорно распространяемому мнению вовсе не Сталин проявлял наибольший интерес к итальянскому фашизму в 20-е годы. Скорее таких заинтересованных надо искать среди его оппонентов. В раннем фашизме вообще было не столько национального, сколько иррационального. Этим-то он и привлекал в начале века, когда вроде бы все рушилось и перспектива не просматривалась.

Историки, похоже, недооценивают факты, хорошо известные литературоведам. Речь идет о "футуризме" и близких к нему течениях модернизма, пышно расцветших в России начала XX века и преобладавших в "левых" течениях и организациях 20-х годов. Дело в том, что родоначальником этого течения был Маринетти (1876–1944), с 1919 года близкий сподвижник и духовный наставник Муссолини. В России Маринетти пользовался большой популярностью. Русские его последователи устраивали ему пышные встречи и переводили едва ли не все его книги.

В сущности, все направление русского "махизма" с "Пролеткультом" и прочими организациями "неистовых ревнителей" шло в русле методологии и идеологии итальянского фашизма в области культуры. А к "махизму" склонялись у нас и большинство членов Политбюро, равно как ответственных деятелей культурного "фронта". Почти в тех же формах разрушительный настрой сохраняется и у современных "постмодернистов", хотя объект разрушения, естественно, изменился. И следует подчеркнуть, что нигилизм и зуд разрушения ни в коей мере не носил антиеврейского характера ни у итальянских, ни у российских футуристов. Напротив. В годы "военного коммунизма" Отделом изобразительного искусства Наркомпроса заведовал левый бундовец Давид Штеренберг, по аттестации Луначарского "решительный модернист", тесно связанный с футуристами Запада.

Естественно, что социально-политическая оценка фашизма политическими лидерами страны увязывалась с отношением К собственным "левым" движениям. А она тоже была непоследовательной и методологически не была выверенной. Отсюда неустойчивость позиций и у Сталина, и у Зиновьева, и у Бухарина вплоть до 20-х годов, когда закрепляется представление о социал-демократах как о "социал-фашистах (формула Зиновьева 1924 г.): так оценивался отход социал-демократии от идеи "мировой революции".

Фашизм начинал с резкой критики "плутократии" и масонства, как главного инструмента политического влияния финансового капитала и транснациональных корпораций. В 1925 году масонство было запрещено и некоторые масоны подверглись репрессиям. А уже после войны выявилось, что все лидеры фашизма оставались масонами высоких степеней розенкрейцерского, оккультно-мистического направления (Муссолини имел 30-ю степень посвящения), и через эту систему и отчасти католическую церковь (с которой и формально не порывали) и поддерживалась связь с высшими транснациональными центрами (см.: Лолий Замойский. За фасадом масонского храма. М., 1990, с. 206–207).

Немецкий национализм изначально разрастался на существенно иной социальной и национальной почве. Немецкий национализм и гегемонизм имел за плечами более чем тысячелетнюю историю борьбы за господство над иными народами, а унижение Версальского мира обостряло эти многовековые притязания до умопомрачения. В руководстве российских коммунистов не без оснований считали, что оскорбление унижением может бросить Германию на алтарь мировой революции. Более того, большинство партийных лидеров по традиции считали, что России предстояло лишь начать, а центром мировой революции должна стать Германия. Этими настроениями питалось и сотрудничество СССР с Германией после Раппальского соглашения (1922 г.) в военной области, так поразившее составителей сборника документов "Фашистский меч ковался в СССР" Ю.Л. Дьякова и Т.С. Бушуеву (М., 1992). В 20-е годы вроде бы такому сотрудничеству ничто не мешало, и было оно взаимовыгодным (для СССР особенно в технологическом отношении). И авторы явно не по назначению использовали слова английского классика Честертона: "Где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло". Честертон имел в виду тайны "дьявола", "сатанизм". Военные же и государственные тайны будут храниться до тех пор, пока в мире идут войны и существуют государства. Сожалеть можно лишь о том, что тайны эти у нас хранятся плохо, и в значительной степени именно поэтому мы из Великой превратились в третьестепенную державу, превзошедшую Колумбию по преступности, Сомали — по нищете и весь мир — по смертности.

В 20-е годы опасность немецкого напили рассмотреть было трудно, поскольку он находился на уровне "пивных". Но кризис 1929 года резко изменил обстановку. Ив этой обстановке партийно-государственные вожди явно вовремя не сориентировались. Не увидели, в частности, что критика "плутократии" немецкими национал-фашистами опаснее для идей коммунизма, нежели соглашательство с капиталом социал-демократии. Лишь после прихода нацистов к власти идеи Народного фронта становятся практической политической задачей.

В национал-социализме изначально гнездились расизм и юдофобия, получившая с конца XIX века неточное обозначение "антисемитизм" (действительные "семиты" — арабы — рассматривались как возможный союзник в предстоящей войне за передел мира). Но расовые теории не слишком шокировали функционеров и специалистов, находившихся под влиянием махизма, поскольку в рамках этого мировоззрения биологическом природе человека отводилось более чем почетное место.

В 20-е годы XX века в СССР процветала евгеника — наука об улучшении человеческой породы именно как биологического типа. И связаны