Русский эксперимент - Александр Александрович Зиновьев Страница 26

приказ. И даже не приказ, а нечто большее: роль в великой трагедии жизни. Если бы он знал, что его скоро расстреляют как вредителя, он все равно не отказался бы от этой роли. И формулировки «враг народа» и «вредитель» его не возмутили бы. Они были предусмотрены правилами трагедии. И он их знал. И принимал, ибо они были лишь словесной шелухой великого плода великой Революции, участником которой он себя ощущал. Он был коммунист в самом высоком, романтическом и трагическом смысле слова. Может быть, тогда впервые в русской истории русский человек возвышался до уровня исторической трагедии.

Брат как «командир» стройки делал то, что делали и другие «командиры». Любой ценой! Во что бы то ни стало! И стройка была сдана в срок.

Абстрактно рассуждая, стройку можно было завершить и без порыва, надрыва и жертв. А как теперь пишут критики «режима», без нее вообще можно было обойтись. Допустим, что это верно. И несмотря на это, стройка не была бессмысленной жестокостью. Она была грандиозной тренировкой на преодоление трудностей, на организацию масс, на руководство. Если бы не было такого опыта, мы не выиграли бы войну с Германией. Какое руководство без такого опыта рискнуло бы эвакуировать заводы в безлюдную степь?! А «командиры» сталинских лет смело пошли на это. И заводы буквально через несколько недель и даже порою дней начинали выдавать продукцию для фронта.

Благодаря принципам «во что бы то ни стало» и «любой ценой» были совершены великие дела сталинской эпохи. И достижения послесталинских лет обязаны инерции этих принципов, инерции исторического порыва. Отказ от этих принципов и затухание этого порыва снизили способность коммунизма к выживанию.

Ради чего?

Ф: Я подписался бы под каждым твоим словом. Все верно. Лучше не скажешь. Только меня тревожит одна мысль: ради чего все это было?! Неужели ради Горбачевых, Яковлевых, Ельциных и прочих инициаторов и деятелей контрреволюции?!

П: Ты ведь на фронте был с первых дней. Скажи, приходилось тебе ходить в атаку на вражеские танки впереди роты с винтовкой периода Первой Мировой войны?

Ф: Приходилось. Получил первое ранение. Но остался в строю.

П: Вызывался добровольцем прикрывать отступление товарищей и стоять насмерть?

Ф: Бывало и это.

П: Бывал на уборочных работах в колхозах, работал до кровавых мозолей задаром?

Ф: И не раз.

П: Вызывался добровольцем подымать развалившиеся колхозы в глуши? Подымать целину?

Ф: Было и такое. Пять лет протрубил.

П: А ради чего?

Ф: Снимаю свой вопрос как бессмысленный. Это была моя жизнь. Без этого я не мыслю жизнь вообще.

П: Это — историческая судьба нашего поколения. И не надо ждать за это ни от кого ни похвалы, ни благодарности. Главное — мы были и выполняли долг отпущенной нам судьбы.

Ф: Помнишь, у меня в жизни был случай, когда меня исключили из партии и отдали под суд?

П: На целине? Конкретно не помню за что.

Ф: Тогда на уборочные работы в деревню посылали представителей от высшей власти в качестве ответственных за ход уборки урожая — уполномоченных, как тогда говорили. Послали меня. Урожай был великолепный. А хранилищ для зерна не было. Сгружали прямо под открытым небом перед железной дорогой. Я поговорил со стариками. Они сказали, что вот-вот начнутся дожди и зерно пропадет. Я на свой страх и риск бросил все силы на строительство навесов от дождя. Высокое начальство приказало прекратить эту «самодеятельность». Мол, прогноз погоды отличный, я срываю уборку в целом районе, сею панику и т.д. Я отказался выполнить приказ. Меня арестовали, отобрали партийный билет. А на другой день начались дожди. Урожай погиб. Спасли лишь то, что сгружали под мои навесы. Потом меня освободили, партбилет вернули, даже орденом наградили. Тогда у меня мелькнула мысль выйти из партии и отказаться от наград. Пришлось бы, конечно, переучиваться. Но это не пугало, я еще был молод. Я все-таки эту мысль отбросил. Тот случай, подумал я, был лишь эпизод в великой эпохе, а не вся эпоха. И в партии я был не ради некоей абсолютной разумности и справедливости. Вообще не ради чего-то. Моя жизнь без нее была бы ничто.

В Москве посткоммунистической

Второй день Писатель решил посвятить осмотру тех мест, где вырос и где прошла его юность. Он не нашел не только свой дом, но даже улицу, на которой он стоял. Весь район был застроен новыми домами, старые дома были все снесены, а улицы спланированы совсем иначе, чем раньше. Тут все было чужим. Он был пришельцем из прошлого. Он ощущал себя так, как ощущал бы питекантроп, который вдруг воскрес и стал искать свою родную пещеру где-нибудь на Манхэттене.

Район ошеломил, даже как-то придавил его к земле, заставил почувствовать себя муравьем, даже червяком. Причем район произвел такое впечатление не столько масштабами — Писатель видал на Западе и более грандиозные комплексы зданий, — сколько умыслами строителей. По замыслу это должен был быть комфортабельный, вполне современный жилой комплекс со всем, что необходимо для жизни населения небольшого (по нынешним масштабам) города, — с магазинами, кинотеатрами, школами, спортивными сооружениями, детскими садами, ресторанами, столовыми, библиотеками и даже вытрезвителем. Если бы в его школьные годы показали проект такого комплекса, они не поверили бы, что такое когда-нибудь будет построено. Правда, теперь тут все запущено, заброшено, закрыто, разрушено. Но это произошло лишь в годы после начала перестройки. В доперестроечные годы тут все так или иначе действовало. А жители района, получив это неслыханное богатство задаром, стали еще более недовольны советское системой, поскольку тут что-то действовало плохо, чего-то не хватало для удовлетворения новых потребностей, для начальства построили более комфортабельные дома, а на Западе, как они думали, вообще все лучше и всего больше.

В одном из выступлений на Западе Писатель сказал, что главный враг коммунизма — рост материального благосостояния, образованности и культуры широких слоев населения, ибо потребности и соблазны при этом разрастаются гораздо быстрее и сильнее, чем возможности их удовлетворения. Слушатели сочли эти слова за шутку и посмеялись над ней. А между тем в этом не было ничего шуточного. Идея изобилия вообще порочна. Дело не в том, что изобилие