Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки - Фернандо Сервантес Страница 25

будь то христиане или неверные, по самой своей природе наделены доминиумом[227]. Гостиенсис был учеником Иннокентия IV, но он явно не разделял мнение своего учителя по этому поводу. Он вернулся к взглядам Алана Англикуса, утверждая, что так же, как Вочеловечение Христа положило конец власти еврейского священства, оно сделало недействительным и доминиум всех нехристианских правителей[228]. Это было равносильно утверждению, что доминиум является последствием благодати, а не даром природы.

Такие рассуждения очень напоминали взгляды давно осужденных как еретиков донатистов – соперников святого Августина. Этот вопрос бурно обсуждался на Соборе в Констанце, который проходил между 1414 и 1418 гг. Среди более неотложных дел, таких как попытка положить конец папскому расколу, Собор рассмотрел воззрения Джона Уиклифа, которые нашли в Чехии отклик в деятельности Яна Гуса. Если, как утверждал Уиклиф, светские властители, высшие клирики и даже епископы теряли свой доминиум, погрязнув в смертном грехе, было бы вполне возможно оправдывать завоевание любых земель неверных тем, что их правители не могли находиться в состоянии благодати. Собор однозначно осудил теорию Уиклифа. С этого момента воззрения Гостиенсиса оказались глубоко еретическими, и ни один знаток канонического права, который хоть чего-то стоил, не почувствовал бы даже мимолетного соблазна использовать их для защиты какой-либо позиции[229].

Поэтому идея, что Паласиос Рубиос поступил именно так, является в высшей степени странной. Еще более удивительно то, насколько стойким оказалось ошибочное предположение Лас Касаса[230]. Ключевым посылом Рекеримьенто было именно то, что туземцы обладали доминиумом, несмотря на то что не находились в состоянии благодати. Если бы у автора документа были какие-либо сомнения по этому поводу, он бы просто бросил составлять свой текст. Какой смысл предлагать якобы свободный выбор людям, у которых нет доминиума?[231] Таким образом, очевидно, что нам нужно взглянуть на Рекеримьенто в ином свете. Он был не проявлением «бесполезного законничества», а знаком того, что испанская корона слишком хорошо осознавала свои обязанности перед туземцами и в ответ искала для себя юридического прикрытия. Как и наши современники, тогдашние наблюдатели были возмущены жадностью и продажностью конкистадоров. Тем не менее Рекеримьенто указывает на начало другого процесса, который через множество неоднозначных и противоречивых этапов вел к признанию и защите прав коренных народов. Каким бы несовершенным ни был этот документ, он представлял собой поразительный акт принятия на себя обязательств, которому нелегко найти параллели в истории европейской экспансии[232].

Даже резкий юмор Фернандеса де Овьедо уходит корнями в понятие о договоре, распространенное в позднесредневековой Испании, где отношения между правителями и их подданными допускали разные формы сопротивления[233]. В тексте Рекеримьенто подразумевалась возможность того, что туземцы постепенно усвоят те же идеи, наиболее важной из которых была формула obedezco pero no cumplo – «подчиняюсь, но не выполняю». Эта укорененная в средневековой кастильской правовой традиции норма часто применялась в ситуациях, когда королевское решение виделось несправедливым или даже неуместным[234]. Чиновник, на которого возлагалось исполнение такого решения, имел право взять на себя символическую ответственность за него, произнеся ритуальные слова obedezco pero no cumplo, тем самым и выражая свое «послушание», и одновременно утверждая, что он лучше понимает конкретные обстоятельства, которые делают выполнение решения невозможным. В таком случае несоблюдение указания происходило именем монарха и в более широких интересах как короны, так и общества. Этот принцип работал настолько эффективно, что стал частью законов «Индий» уже в 1528 г.[235] Он дал конкистадорам идеальный механизм, чтобы сдерживать недовольство и обеспечивать сторонам потенциального конфликта время для размышлений. Разумеется, этот принцип также позволял им продолжать порабощать коренных жителей, чтобы эксплуатировать их в Новом Свете или даже отправлять в Испанию, где отдельные жалобы на несоблюдение королевских указов встречаются вплоть до 1540-х гг.[236]

Следует также подчеркнуть, что в источниках той эпохи обнаруживается очень мало свидетельств подлинной заботы о духовном или материальном благополучии народов, которые, по общепринятому мнению, сами навлекли на себя все бедствия. Фернандес де Овьедо, высмеивавший Рекеримьенто, отстаивал характерную для того времени позицию, что «по природе» туземцы «полностью лишены всякого благочестия, не имеют никакого чувства стыда, отмечены самыми гнусными желаниями и поступками и не выказывают никаких намеков на добрые намерения»[237]. Со своей стороны, монах-доминиканец Томас де Ортис был поражен пугающим безразличием, которое туземцы, казалось, проявляли к больным и умирающим: «Даже если те приходятся им близкими родственниками, – писал он, – индейцы не выказывают свойственной человеку жалости и уводят их умирать в горы»[238]. В то время, кажется, никто не задавался вопросом, не могло ли такое поведение иметь какое-то отношение к утрате социальной сплоченности в результате распада племенных структур из-за насильственного навязывания европейских моделей поведения. Очевидный пример: запрет на полигамию мог погрузить в хаос общество, в котором, как в 1516 г. с нескрываемым изумлением отмечал монах-иеронимит Бернардино де Мансанедо, «если индеец женится на индианке, образовавшееся домохозяйство будет принадлежать семье этой женщины»[239]. Крайне вероятно, что именно такие невыносимые требования вели к тем обстоятельствам, которые так часто шокировали испанских поселенцев: самоубийствам, абортам, детоубийству и добровольному оставлению больных и стариков. Очень похожие тенденции наблюдаются всякий раз, когда социальная сплоченность общества оказывается разрушенной из-за насильственного навязывания чуждых моделей поведения[240].

Конечно, не было ничего необычного в том, что испанские поселенцы не понимали этих культурных отличий. Даже самые рьяные защитники коренных народов в Европе не выражали ни малейшего протеста против идеи навязывания им христианского образа жизни. Более того, учитывая, что большинство испанских поселенцев происходили из тех слоев общества, где идальго процветали за счет войны и грабежей, неудивительно, что совсем немногие попытки призвать их к соблюдению закона – включая те, которые сопровождались угрозами отлучения от Церкви или отказа в отпущении грехов, – возымели ожидаемый эффект. Например, уже через год после обнародования законов Бургоса от 1513 г. Диего Колон на свои средства организовал экспедицию во главе с Педро де Саласаром, целью которой был поимка и обращение в рабство жителей расположенных у побережья Венесуэлы островов Кюрасао, Аруба и Бонайре. Корабли экспедиции были укомплектованы моряками, набранными в Санто-Доминго с явного одобрения короля. В августе две сотни плененных туземцев отправили на Эспаньолу. В последующие месяцы Саласар, который остался на Кюрасао, прислал еще несколько сотен. Те немногие индейцы, которые пережили плавание и сопряженный с ним стресс, были проданы на торгах[241].

Хотя многие испанцы продолжали вести себя так, как будто туземцы были их личной собственностью, им давали понять, что, по крайней мере теоретически, эти люди являлись свободными. Из-за этого поиск еще не открытых богатств вскоре стал куда более привлекательным для европейцев делом, нежели набеги с целью пленения рабов. Яркий тому пример – богатые жемчугом районы, замеченные Колумбом недалеко от побережья Венесуэлы во время его третьего плавания. Среди тех, кто при первой же возможности решил отправиться к ним, был и Америго Веспуччи[242]. Вскоре после этого, в 1501 г., корабли экспедиции Родриго де Бастидаса и Хуана де ла Косы прошли вдоль континента до расположенного у северного побережья современной Колумбии залива Ураба, где, по слухам, имелись богатые залежи золота. В 1504 г. Изабелла и Фердинанд уполномочили Ла Косу возглавить еще одну экспедицию и основать там поселение; вместо этого он и его спутники разграбили индейские деревни по берегам заливов Ураба и Дарьен в поисках различного добра и сокровищ. В 1508 г., вероятно привлеченные сведениями о сокровищах, которые двумя годами ранее привез вернувшийся в Испанию Ла Коса, Алонсо де Охеда и Диего де Никуэса получили от колониальных властей две капитуляции на заселение этих земель. Попытка не удалась из-за упорного сопротивления местных жителей, которые атаковали испанцев при каждой высадке.