Сергей Дроков - Адмирал Колчак и суд истории Страница 23

Как видно, в первом пункте сохранилась даже формулировка преамбулы «опросника», разработанного 10 января эсеро-меньшевистской ЧСК, но не только одна она… Последующие пункты «Временного положения» не изменили и ее персональный состав. По окончании расследования дела должны были быть переданы с заключением на решение Ревкома[284].

Из документа следует, что «большевистская» следственная комиссия Иркутского Ревкома не выделяла в особое судопроизводство следственное дело А.В. Колчака, а рассматривала его неотъемлемой частью своих двух основных задач. И хотя «Временное положение» не датировано, можно предположить, что его принятие состоялось после приказа ВРК от 27 января № 6, когда спустя всего лишь пять суток «на территории, освобожденной от власти реакции», вдруг объявилось военное положение[285], т. к. оговаривались судебные функции комиссии, действовавшей в период «контрреволюционного вооруженного восстания»[286].

«Советский» период предварительного следствия любопытен с двух сторон. Первая – новый председатель ЧСК Чудновский практически не участвовал в ее работах. Его подпись можно видеть на документах, написанных и составленных К.А. Поповым, и в приказах об арестах и расстрелах. Впрочем, нельзя не отметить интерес председателя к изъятым у разных лиц денежным суммам и «мешку с золотыми и бриллиантовыми вещами»[287]. На допросах Колчака Самуил Гданьевич появился всего дважды – 23 января и 6 февраля. Однако повторное «посещение» весьма спорное: в книге «Допрос Колчака» указывается, что он пришел на последнее заседание, задал единственный вопрос и что-то напомнил адмиралу, но в выявленных подлинных протоколах допроса[288] подпись Чудновского за 6 февраля отсутствует[289]. Зная скрупулезность Попова при заполнении следственных документов, можно предположить: председателю было не до Колчака с его показаниями для истории или намеченного на 27 января показательного суда.

Вторая сторона – все расследование осуществлялось и юридически оформлялось теми же членами ЧСК, что и при Политцентре: меньшевиком-интернационалистом Поповым, социал-демократом меньшевиком-интернационалистом Денике и эсерами Лукьянчиковым и Алексеевским. Не претендуя на «первооткрытие» данного факта, отмеченного самим Поповым в предисловии к книге «Допрос Колчака»[290], докажем, что подбор документальных вещественных доказательств (с их внутренней смысловой структурой) представлялся каким угодно, но только не большевистским мировоззрением. Это, в конечном счете, и явилось главным «камнем преткновения» для несостоятельной попытки диктатуры сибирского «пролетариата» подменить собою причины, приведшие к свержению «правобольшевистской атамановщины». Потому что не каждый мог согласиться с принципом, высказанным директором Института советского права и председателем Совнаркома А.Г. Гойхбаргом[291], – «чем сильнее разнузданные силы, тем лучше для ускорения всеобщего возмущения сложившимся политическим строем»[292].

В связи с данными обстоятельствами уместно поставить под сомнение заключение представителей Военной прокуратуры Отдела реабилитации Забайкальского военного округа в 1999 г. о невозможности реабилитации А.В. Колчака; чиновники при этом ссылались на «революционную интуицию» Чрезвычайной следственной комиссии. Чья именно здесь подразумевается «интуиция»?

В день заключения акта о мирном переходе власти К.А. Попов (все еще председатель) обратился в Правительствующий сенат с просьбой прислать в комиссию все указы, приказы и документы по делу А.В. Колчака[293]. Это обращение может быть объяснено стремлением Константина Андреевича сохранить документы от нежелательной (в лучшем случае) потери при предусмотренной третьим пунктом акта передаче дел, а также для изучения конечного результата работы юридического совещания при Политцентре. Видимо, некая заминка в передаче дел из сената все-таки произошла, поэтому 29-го Алексеевский получил мандат делегата ВРК для «разборки и выема документов, относящихся к делу быв[шего] Верховного правителя России»[294].

30 января было принято исключительной важности постановление, где за подписями Попова, Денике и Герштейна подследственным «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» впервые предъявлялись конкретные обвинения «на основании ряда данных, как то свидетельских показаний, документов, имеющихся в распоряжении следственной комиссии, и официальных актов, опубликованных […] павшей властью»:

«1) а. – в захвате власти вопреки воле народа и в ведении гражданской войны в целях восстановления дореволюционного режима, б. – в фактическом установлении на территории павшей власти дореволюционного режима, с доведением наихудших проявлений его до небывалых пределов, в частности, – 1) в упразднении всех политических и социальных завоеваний революции, в особенности по отношению к рабочему классу и беднейшему крестьянству; 2) в расхищении прямыми и косвенными путями народного достояния; 3) в создании целой системы организованных грабежей, вооруженных разбоев и всякого рода насилия над населением, разгромов и выжигания целых сел и деревень; 4) в организации одиночных и групповых убийств политических противников и массового истребления населения»[295].

Данные обвинения объявлялись руководством для дальнейшего производства расследований по делам всего состава Совета министров во главе с адмиралом Колчаком. При этом в преамбуле постановления не оговаривалась подведомственность следственной комиссии Ревкому. А это влечет за собой вопрос о смысловой нагрузке обвинительного документа: как следует понимать такой выпад, направленный непосредственно против местной советской власти, как подпункт б – «в фактическом установлении на территории павшей власти дореволюционного режима»? Ведь считалось, что до установления «дореволюционного режима» в Сибири функционировала власть Советов некоего «пролетариата», «развращенного мелкобуржуазными привычками», которая ретировалась сразу же после первого военного столкновения с чехословаками. Получается – для Попова, Денике и Герштейна уравнивались две «павшие власти», что видно по отсутствующей просоветской оценке политической ситуации в Сибири. Отмечая «упразднение всех политических и социальных завоеваний революции», судя по всему, разработчики постановления имели в виду Февраль, но только не Октябрь 1917 г.

Тем не менее документ вошел в основу для судопроизводства. Во-первых, все перечисленные обвинения продублируются (в советской редакторской правке) обвинительным заключением и приговором. Во-вторых, пункт о «прямом руководительстве и соучастии» будет интерпретирован как «соучастие в преступной шайке». В-третьих, заданность констатирующей части прямым образом скажется на всем дальнейшем расследовании[296].

28 января официально сообщалось о разработанном плане по допросу Колчака и то, что по первым пяти вопросам он был уже допрошен. Публично обещано – фиксируемый двумя стенографистками окончательный текст допроса будет помещен в печати[297]. Ни в одном из 12 вопросов плана ведения допросов даже не упоминалось о «расстрелах коммунистов». Лишь 10-й пункт перечислял интересующие комиссию аспекты «деятельности Верховного правителя»:

«Перемены в системе управления и организация армии, кем были внесены или придуманы лично Вами? Урезание прав самоуправления, расширение прав администраций управл[ений] губ[ерниями] и т. д., создание гражданских контрразведок, охранок, расстрелы, сжигание деревень, заложничество, порки, с другой стороны, бездействие власти в отношении атаманов, военных властей, хищений, расхищение государственного достояния – ссудами, пособиями, пенсиями, синекурами, было ли все это системой привлечения сим к службе идее и какой?»

Из «выдающихся частных» случаев преступлений правительства ЧСК интересовали: разгон и расстрелы членов Учредительного собрания; подавление восстания в Омске в декабре 1918 г.; меры, принятые для подчинения Сибири Японии; переговоры об уступке частей территории США или Японии; признание военной и гражданской независимости Г.М. Семенова[298].

Все протоколы допросов Верховного правителя (за исключением 5-го от 27 января 1920 г.) заполнял лично Попов, 5-й – Денике. Во время допросов работали две стенографистки: С. Каминская и С.П. Дробышевская, которые расшифровку стенограмм и печатные работы осуществляли на дому. 17 марта из квартиры Дробышевской («самовольно уехавшей из Иркутска на Восток») Попову была доставлена разорванная часть стенограммы[299]. Видимо, всю дальнейшую техническую работу выполнила Каминская. Вот почему в примечаниях от редакции в книге «Допрос Колчака» отмечалось, что «некоторые места стенограммы и отдельные слова, не поддававшиеся прочтению, в подлиннике пропущены и на их месте поставлены многоточия»[300]. Каминская не везде смогла прочитать скоропись Дробышевской.