Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко Страница 19

тень, с другой стороны освещена. Богородица пребывает на затененной стороне, в храме, и Младенец, сидящий на Ее руках, раздает венцы мученикам-воинам. Понятно, что под скалой подразумевается духовный Сион – храмовая гора. Правильный многогранник воспроизводит форму «сионов» – церковных реликвариев, известных под таким названием на Руси по крайней мере с 1158 года (под этой датой упомянут «сион» в Ипатьевской летописи), которая, в свою очередь, восходит к форме кивория – сени над церковным престолом, а та – к древней кувуклии Святого Гроба в центре храма-ротонды в Иерусалиме. «С эпохи Средневековья любая церковь во время пасхального богослужения уподоблялась… храму Гроба Господня, поэтому каждая из них располагала той или иной материальной копией гробницы, ее изображениями или, по крайней мере, знаками» [47]. Если шесть граней указывали на шестой день творения, соответствующий дню страданий и смерти Христа, то восемь – на восьмой, он же первый день вечности, «нового творения», и потому также «число Богородицы».

На Руси эту символику числа хорошо знали. В «Сказании о Мамаевом побоище», ключевом произведении куликовского цикла, восьмеричная временная структура позволяет поставить ход битвы в соответствие с евангельскими событиями. В третьем часу (время распятия в евангельском тексте) погибает Пересвет, в шестом часу (время затмения Солнца) «за наше согрешение начаша одолевати погани», а перелом в битве знаменует «осмаго часа година», когда «имать Бог благодать Свою подати християном» [48]. Итак, шатровый восьмигранник апеллирует ко Гробу Господню и к «новому творению» с его богородичным вечно юным началом, ближайшим образом относясь к апокалипсическому Новому Иерусалиму, который апостол видел «сходящь от Бога с небесе, приготован яко невесту украшену мужу своему» (Откровение 21:2). Восьмигранный шатер покровского храма доминирует над собором Покрова-на-Рву – пространственной иконой Церкви, составленной из нескольких церквей во славу святых покровителей ключевых дат казанской осады. Сходство этого собора с «цветущим кустом» (Д. С. Лихачев) отвечает древнерусскому восприятию Церкви как живого, а не искусственного тела, выраженному, например, в миниатюрах лицевого Апокалипсиса, где практически все церкви выглядят сложенными как бы из цветущих деревьев. Этот собор был и московской пространственной иконой Иерусалима – к нему в XVII веке совершалось «шествие на осляти».

Иерусалимская тематика сочетается с римской уже в отсылке к ранневизантийской эпохе, когда была построена первая кувуклия над Гробом Господним, а Константинополь стал центром притяжения для множества христианских святынь, как позже станет Москва. В особенности же переплетение церковного с государственным демонстрирует шатер уже упомянутого царского места, известного как «Мономахов трон», в Успенском соборе. Этот шатер воспроизводит все тот же восьмигранник, увенчанный двуглавым орлом. Четыре согбенных животных, на которых покоится царское место, исследователи пытаются связать с четырьмя зверями из апокалипсических видений пророка Даниила. Если эта версия правильна, то само сооружение не означает земного царства, – поскольку время господства земных царств исчерпывается упомянутыми четырьмя, – но символизирует Царство Христово. Царь, которому надпись на фризе повелевает «творить суд и правду», в своих ритуальных облачениях символизирует самого Христа, давшего христианам власть над историческим временем, представленным в облике зверей, до времени покорных. Царя осеняют четыре херувима, расположение же шатра над ними опять указывает на Богородицу – «честнейшую херувим» и «гору Божию». Эта занебесная гора, она же и Рай, покрыта цветами. Наверху ее двуглавый орел, который отовсюду в соборе должен быть виден как царский знак. Орел увенчан короной, а та, в свою очередь, крестом.

В «соревновании» двуглавого орла и креста последний неизменно оказывается выше. Нельзя представить себе государственный герб над «горой Божией», если на этом гербе нет знака главенства Христа. Интуитивно, с точки зрения христианского благочестия, это понятно. Более того – невозможно указать какое-либо иное предназначение для двуглавого орла, кроме заботы о вверенном ему для хранения кресте. Ведь весь смысл композиции «Мономахова трона» заключается в том, что царства зверей уже покорны Царству Христову. Земное господство, временное и обманчивое, не может быть целью. Если оно на время дается христианам, то именно ради утверждения веры в мире, как особое действие промысла, которое отличается в этом случае от действий того же промысла через язычников только тем, что человек участвует в нем сознательно. В этом и состоит преимущество христианского царства: в осознанности того, что делается. Крест, будучи смыслом существования христианского Рима и победным знамением Константина Великого, сам обеспечивает свою победу: «О тебе бо вернейшии царие наши хвалятся, яко твоею силою исмаильтeския люди державно покаряюще» (Стихира честнаго Креста). Итак, царское место выражает отношение к Риму как удерживающему «народы, находящиеся на четырех углах земли» (Откровение 20:7). Оно не превращает государство или царя в самостоятельный объект почитания, в идола: без санкции креста они не отличались бы от этих животных.

Орлы с крестом: над царским местом и на колоколе из Ипатьевского монастыря

Московская шатровая эпоха вошла в насыщение в конце XVII века, когда башни Кремля были надстроены декоративными ярусами и приобрели свой нынешний вид. Столица заневестилась в преддверии состоявшегося-таки антитурецкого союза и первых, поначалу робких шагов к имперской экспансии нового уровня. Но еще прежде патриарх Никон в Новом Иерусалиме на Истре возвел копию храма Гроба Господня – ротонду с самым большим в стране шатром и в ней кувуклию с шестискатным шатровым навершием. До сих пор не вполне прояснен вопрос, почему Никон запретил строить шатровые храмы. Самым разумным основанием было бы желание предотвратить профанирование «иерусалимской» образности слишком частотным ее использованием. Предшествующая эпоха действительно была временем расцвета шатровой формы, до нас дошли такие чудеса декоративного изящества, как Одигитриевская церковь в Вязьме и московская церковь Рождества Богородицы в Путинках, не говоря о множестве деревянных церквей, которые, вероятно, подражали каменным и благополучно пережили запрет. Построенная в 1714 году, на месте сгоревшей шатровой, многоярусная церковь Преображения в Кижах – все та же «гора Божия», напоминает она и «новый Иерусалим, сходящий от Бога с неба, украшенный как невеста для мужа своего».

Но самый величественный архитектурный замысел тогдашней Москвы, как это характерно для нашей истории, не был воплощен в действительность. Это храм с невероятно громким для христианского слуха названием «Святая святых», задуманный Годуновым как перенесение Иерусалима в Московский акрополь, в Кремль. Благодаря учреждению патриаршества, о котором он позаботился еще при своем предшественнике, любимейшем из русских царей, Борис явился как «первый московский царь, венчанный на царство одним из пяти патриархов Вселенской церкви», почему «его статус во всей полноте подобен статусу византийского императора… Замысел “перенесения” в центр Кремля величайшей святыни христианского мира был продолжением программы, заявленной