Тоталитаризм и вероисповедания - Дмитрий Владимирович Поспеловский Страница 18

78

тенденция века — превратить людей из самостоятельных индивидов в винтики единой, огромной социальной машины; сделать общество, а не совесть, центром жизни; поработить душу вещами, обезличить человека...»

Это преклонение перед наукой, противореча либеральному индивидуализму, совпадает с другим элементом либерализма — религией прогресса, согласно которой прогресс непременно служит неминуемому благополучию общества и индивидов в будущем, то есть прогресс и наука должны служить гедонистическому принципу наслаждений и удовольствий, как цель и движущая сила жизни человека.

По мере признания различия между поведением кучки рационально мыслящих и руководимых инстинктами масс, мыслители XIX века начинают придавать все большее значение естественным инстинктам и сфере подсознательного в поведении человека. Самый большой вклад в области изучения иррационального и подсознательного принадлежит Достоевскому, затем немецкому философу Ницше и наконец Зигмунду Фрейду, отцу современной психологии — очень своеобразной науки, признающей, казалось бы, такие «антинаучные» понятия, как иррациональность, подсознательную и несознательную сферы в качестве очень мощных, а то и ведущих факторов и источников поведения человека, в то время как раньше рациональное считалось почти синонимом научности. В философии XX века это выразилось в школах интуитивизма (Николай Лосский, Анри Бергсон и др.) и экзистенциализма, который, правда, появился значительно раньше в философском учении датского протестантского пастора Сьорена Кьеркегора и, конечно, Достоевского, но философское признание экзистенциализм получил уже в XX столетии благодаря таким последователям и разработчикам этой системы мышления, как Хейдеггер, Ясперс, Сартр и др. Возвращаясь к XIX веку, следует коснуться и другой разновидности увлечения иррациональным, имеющей более прямое отношение к нашей основной теме. Речь идет о зарождении национализма, прежде всего германского, из Великой французской революции и как следствие наполеоновского разгрома Германии.

Какое отношение имела Французская революция к национализму? Ну, во-первых, она была бунтом

79

против монархии во имя народа. Отныне страна отождествлялась с ее народом, а не с монархом, как прежде (знаменитые слова Людовика XIV: «Франция — это я»). Во-вторых, все многочисленные войны революционной Франции объявлялись во имя освобождения народов от их монархов. Народ — этимологический синоним слова «нация», а от нации произошел национализм, который обозначал как бы внеклассовое отношение к нации в целом, а впоследствии — и превозношение своей нации, как что-то особое, отличающееся от других наций особой культурой, историей, свойственной только данной нации, языком, общей религиозной принадлежностью. Тут много вариантов: с одной стороны, четырехязычная швейцарская нация, с другой — немецкий национализм, который считает всех немецкоговорящих членами германской нации, или Израиль, признающий евреем всякого, рожденного иудейкой, а каждого еврея израильтянином, коль скоро он вступил на землю Израиля. Но это все уже более позднее развитие национализма.

Что касается национализма германского, от которого пошли другие европейские национализмы, то он в значительной степени был вызван чувством униженного достоинства наполеоновским разгромом, признанием того, что это произошло из-за разрозненности множества миниатюрных немецких государств и что немцам надо объединиться в единое мощное государство — образцом была та же Франция, которая благодаря своей централизованности и единству народа и его территории смогла разгромить всю континентальную Европу, кроме опять же единой России. Национализм, однако, будучи понятием субъективным, неопределенным и иррациональным, требует национальных мифов, чтобы воспламенить национальным чувством широкие слои населения. И вот германский националистический романтизм выдвинул термин Volksgeist (дословно — дух народа), выражающийся будто бы в особом национальном характере, народном искусстве, мифах и легендах, вплоть до языческих обычаев, традиций и обрядов. Кстати пришелся и Гегель со своей проповедью национального государства как выразителя и исполнителя нации в истории. Но, чтобы по-настоящему проявить себя в мире, нация должна быть мощной. Так физическая сила, мощь, агрессивность начали вытеснять

80

индивидуализм и личностные ценности в качестве высших проявлений нации и национального государства. Нагнетался культ силы, милитаризм в форме готовых к действию многочисленных постоянных армий, парады, демонстрирующие эту силу, массовые манифестации и наконец массы как таковые.

Наш современник, немецко-американский политолог Ханс Коон видит связь между грубостью языка и поведения, громкой и грубой музыкой, крикливыми командами вместо речи, культом силы и массовой культурой вообще. Чтобы сразить своего оппонента, обезвредить его в глазах массового слушателя, надо не выдвигать рациональные контраргументы, а ошарашить его оскорблениями, криком, всячески унизить. Этой техникой пользуются все диктаторы-демагоги нашего времени — от Ленина до Гитлера, от Сталина до Кастро... Одним из важных факторов роста авторитаризма и тоталитаризма в нашем веке Коон считает быстрое освобождение крестьянства от остатков крепостничества и предоставление им равных прав с остальными гражданами в XIX веке. Вторая половина XIX и начало XX столетий были свидетелями быстрого вливания в демократический процесс масс людей, не прошедших через многовековую постепенную интеллектуальную эволюцию, через которую прошли аристократия и средние классы, постепенно освобождаясь от феодального и абсолютистского мышления и ассимилируя идеи либерального индивидуализма и плюрализма. Эти примерно три столетия постепенной интеллектуальной эволюции, которой подверглись упомянутые элиты, не коснулись крестьянских масс, в основном неграмотных. Ненамного более осведомленными были и городские пролетарии, мастеровые, ремесленники. В большинстве стран и случаев они даже не подлежали обычным судам, над ними висел произвол хозяина. Будучи приученными к произвольной власти местного помещика, местных властей, возглавлявшихся тем же помещиком, его собратьями или его ставленниками, эти массы «вдруг» обрели равенство перед законом. От кого? От правительства страны, то есть в их глазах государственная власть была освободителем-благодетелем. Но иной власти, кроме деспотической, они не знали. Поэтому теперь они хотели, чтобы власть, так их облагодетельствовавшая, была сильной, деспотической, чтоб она была

81

в состоянии защищать их от хозяев заводов и прочих «галстучников», которых они отождествляли со своими бывшими хозяевами-эксплуататорами. Более того, первым инстинктом бывшего раба или крепостного, все еще слишком бедного и плохо образованного, чтобы конкурировать с господами, является не равенство с ними перед законом, а месть: желание лишить бывших господ имущества и высокого положения, а то и жизни. Достижение такой цели, конечно, возможно только через революцию и гражданские войны или установления такой власти, которая готова удовлетворить самые низкие инстинкты толпы, с целью уничтожить исторические элиты страны, а с ними и национально-государственные традиции, законность и пр., чтобы добиться произвольной и тотальной власти над страной.

Иными словами, процесс эмансипации масс высвобождает колоссальный революционный потенциал, выразившийся в нашем веке в беспрецедентно кровавых революциях и постреволюционном геноциде буквально сотен миллионов людей. Эмансипированные массы стремятся к равенству за счет индивидуальной свободы, и