Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - Дарюс Сталюнас Страница 12

документов[145]. Из нескольких рассмотренных ковенским губернатором случаев было особо выделено название центра губернии. Губернатор распорядился позаботиться о том, чтобы всем было выслано указание в обязательном порядке называть город Ковна вопреки распространенному названию Ковно, поскольку в старину литовцы называли этот город Kauna; кроме того, это название города встречается и в изданных Виленской археографической комиссией сборниках исторических документов.

Информацию о Виленской губернии было поручено подготовить именно Виленской археографической комиссии. Комиссия пришла к выводу, что в девяти из десяти случаев образование русской формы возможно только путем изменения польского окончания на русское, поскольку в старину этих населенных пунктов не существовало и названия они получили только в конце XVIII – начале XIX века; кроме того, некоторые польские названия надо не исправлять, а просто переводить на русский язык; и лишь в 10 процентах случаев имеется возможность опираться на исторические источники. При этом чиновники утверждали, что такие изменения приживутся только в том случае, если будет издан отдельный высочайший указ[146].

Эта проблема для имперских чиновников не потеряла актуальности и в начале XX века. В 1903 году в Санкт-Петербурге были озабочены тем, что все еще встречаются случаи употребления официальными учреждениями, например Министерством путей сообщения, польского варианта названия столицы Северо-Западного края, исконно русского города: Вильно, а не Вильна[147]. При этом в начале XX века польский вариант Вильно в официальных и полуофициальных документах, написанных на русском языке, используется гораздо реже, чем в первой половине XIX века, когда вариант Вильно доминировал. Так, в документации учебного округа Вильна начинает доминировать в 1860–1870-х годах[148]. На изданных в Российской империи картах до 1870-х годов обычно писалось Вильно[149], и только позже начинает преобладать вариант Вильна[150].

И даже перед началом Первой мировой войны имперские власти среди важнейших мер противостояния польскому влиянию особое место отводят борьбе с польскими топонимами и названиями улиц, вывесками и другими случаями употребления польского языка в публичном пространстве[151]. С началом Первой мировой войны в контексте антигерманской кампании в Санкт-Петербурге возникает идея замены немецких названий русскими, однако виленский, гродненский и сувалкский губернаторы не находят названий, нуждающихся в замене[152].

Таким образом, в 1830-х годах происходит перелом, во время которого правящая элита империи меняет географические названия на бывших землях Речи Посполитой, в том числе и в Великом княжестве Литовском. Именно тогда имперские власти инициировали и создание исторической концепции, призванной доказать права России на эти земли.

Глава 2

Формирование концепции западной Руси

Из четырех выделяемых историком Александром Ильичом Филюшкиным российских дискурсов Великого княжества Литовского – агрессивности, исторической обреченности, необходимости завоевания, «правильной Руси» (то есть трактовки его как государства, выбравшего более правильный путь развития в сравнении с Московской Русью)[153] – только последний не встречается в российском дискурсе XIX века. Все остальные, хотя и с разной степенью интенсивности, проявляются и в работах русских историков XIX века, и в официальных документах; кроме того, достаточно часто встречается и сочетание этих дискурсов.

Дискурс обреченности трактовал Великое княжество Литовское как историческое недоразумение, слабое государство. Как мы уже упоминали, в опубликованных в контексте второго раздела Польши документах, оправдывающих аннексию, указывается, что Российская империя была вынуждена присоединить принадлежавшие ей когда-то земли по причине распространившихся в этих землях анархии и просочившихся из Франции безбожных идей, отсутствия покоя и порядка[154]. Эта концепция достаточно часто встречается и в российской историографии второй половины XIX века:

Несмотря, однако, на видимое внешнее могущество, на обширную и многолюдную территорию, вошедшую в его состав, на энергию господствовавшего племени и на старую культуру племени подчиненного, великое княжество Литовское также быстро ослабевает и разрушается, как быстро возникло. Внутреннее бессилие поражает этот, по-видимому, могучий политический организм; едва он успел сложиться, он ищет уже посторонней точки опоры, подчиняется влиянию соседнего государства… Литовское княжество замирает, укладываясь в бытовые и общественные формы, выработанные на совершенно чуждых ему началах…[155]

Дискурс об агрессивности подчеркивал притеснения, которые в Великом княжестве Литовском испытывало русское население. В действительности этот дискурс был в большей степени антипольским, нежели антилитовским, поскольку все несчастья связывались с поляками (ополячившимся дворянством) или с польским влиянием. Истоки таких интерпретаций мы находим в документах, появившихся в контексте второго раздела[156]. Особенно интенсивно эта интерпретация развивалась после восстания 1863–1864 годов, когда имперским чиновникам было необходимо оправдать агрессивную дискриминационную политику, направленную против «лиц польского происхождения». Именно в таком контексте виленский генерал-губернатор М. Н. Муравьев и инициировал конкурс на написание нового учебника истории Западного края. В этом учебнике основное внимание должно было быть сосредоточено

на судьбе русской народности в Северо-Западном крае, на усилиях ее отстоять от притязаний Польско-Католической пропаганды свою Православную веру, свой язык и коренные русские народные обычаи, – на неуклонной борьбе с польским шляхетством, навязывающим здешнему народу чуждые ему нравы, – на замечательных в летописях здешнего края личностях в среде православного населения, которые всеми силами противостояли гнету и насильственным действиям Польско-Католической пропаганды, и наконец должны были пасть как мученики за Веру и Русское слово под одолевшею их силою и влиянием пришлой польской партии, захватившей в свои руки все артерии жизни и умственного развития здешнего народа[157].

Этот, как пишет А. И. Филюшкин, translatio servilium характерен и для известных авторитетов русской академической археографии конца XIX – начала XX века, посвященной истории Великого княжества Литовского, Матвею Кузмичу Любавскому, Митрофану Викторовичу Довнар-Запольскому и другим[158]. Третий нарратив обосновывает исторические права России на территорию Великого княжества Литовского. Поскольку он является наиболее важным для рассматриваемой нами темы, мы детально проследим его возникновение в 1830-х годах.

До 1830-х годов писавшие о Великом княжестве Литовском российские историки Михаил Михайлович Щербатов и Н. М. Карамзин рассматривали его как соседнее государство, которое долгое время удерживало в своем составе захваченные русские земли[159]. Восстание 1830–1831 годов, которое в российском дискурсе того времени называли в том числе и революцией, заставило правящую и интеллектуальную элиту искать новые формы легитимации разделов Речи Посполитой.

В 1831 году Осип Иванович Сенковский, родившийся в Литве и работавший цензором в Санкт-Петербурге, сначала в газете Tygodnik Peterburgski[160] и позже в отдельной книге[161], опубликованной на нескольких языках (а позже перепечатанной и в издававшейся в Вильне газете Kuryer Litewski[162]), начал рекламировать концепцию, согласно которой Великое княжество Литовское также объявлялось русским государством[163]: в XIV веке существовали «мир Европейский и мир Славяно-Русский, или, лучше сказать, Руссо-Монгольский», и разделявшая эти два мира граница