Национальная идея России - Валерий Александрович Тишков Страница 40

Многие авторы из числа философов и историков склонны видеть в большевистской диктатуре и в тирании сталинизма радикальный разрыв с некогда существовавшей петровско-пушкинской европейской имперскостью, а тем более с предреволюционной Россией, где реакция сосуществовала с либеральным национализмом. Как считают некоторые авторы, эту российскую европейскость уже почти разрушила николаевская реакция, а окончательно ее добили большевики. Так, например, В. К. Кантор пишет: «Петровско-пушкинская цивилизация была снесена волной стихии, антиевропейской и антихристианской по своей глубинной сути. Парадокс заключался в том, что разбудившая и будоражившая эту стихию интеллигенция не понимала исторического смысла своих усилий: полагая обогнать Запад, большевики обрушили Россию и еще не закрывшуюся черную дыру первого сбоя России на пути к цивилизации в бездну бесправной жизни, восстановив принципы монгольской тирании. Не случайно в первые же годы большевизма родилось евразийство, утверждавшее, что России заказан европейский тип жизни и цивилизации, что ее судьба – пространство, а не история»[167].

С точки зрения этнографического метода и науки социально-культурной антропологии такие большие категории, как цивилизация, исторический смысл, стихия, бездна или судьба, не являются категориями научного анализа. Мне представляется, что полезнее взглянуть на Россию пусть не сугубо фактологически, но все же более рационалистично. Действительно, не только страна с ее территорией и политическим строем, но и ситуация с периферийными национализмами и с общенациональной идентичностью существенно поменялись после Октября 1917 года. Война, новая власть и ее идеология, внутригражданские коллизии, дезинтеграция и экономическая разруха стояли у истоков нового государственного образования, появившегося на теле старой России. Это государство хотя и сохранило (точнее – отстояло в вооруженной борьбе) почти всю прежнюю территорию под своим контролем, но оно обрело новое название, новую столицу, новую топонимику, символику и календарь, новую идеологию.

Последнее особенно важно для анализа меняющегося содержания категорий народ и нация, а тем более для изучения российской идентичности. С последним случилась настоящая драма, ибо высказывания тогдашних противников большевиков о гибели России не были пустым звуком: речь шла не просто о разрушении старого властного порядка и об изменении общественных устоев, но об исчезновении обозначения самой страны и ее народа. Длительно существовавшие и достойнейшие категории «российский народ» и «россияне» ушли из политического лексикона после 1917 г. по той причине, что из названия государства ушли слова «Россия» и «Российская».

Эту великую утрату в самообозначении почувствовали далеко не все, но были и те, кто уже в первое десятилетие нового строя искренне сокрушался по этому поводу. В изданном эпистолярном наследии российского ученого Густава Шпета есть датированное 1926 г. письмо Е. Н. Коншиной (1882–1973), литератора, сотрудницы отдела рукописей Российской государственной библиотеки, ученицы и друга Г. Г. Шпета. В этом письме есть важные рассуждения в связи со смертью Сергея Есенина: «Если не нужны в нашей стране ни Есенин, ни его поэзия, то ведь, пожалуй, потому, что самая страна перестает быть Россией, она становится действительно Союзом ССР. Что же тут страшного? Для меня – все. Я готова уважать этот Союз, я готова признать целый ряд его преимуществ, но я любила и люблю Россию, с ее нелепостями объединения народностей, с ее нелепостями психологическими. Я не знаю, может быть, Вам неясна моя мысль и мои чувства, может быть, все это химерично, но все равно, милый мой шеф, я прихожу к заключению, что переименование повлекло за собою перерождение (выделено мною – В.Т.), что уже теперь не пустая случайность отсутствие слова „Россия“. Это переименование неравносильно „Симбирск“ – „Ульяновск“ или еще какому-нибудь, т. е. простому изменению названия без затрагивания сущности. В замене „России“ – „Союзом ССР“ громадное историческое явление. Пока оно только свершается. Когда-нибудь свершится».

Сравнивая исчезновение из истории «Рима» и приход на его место «Италии», Е. Н. Коншина пишет: «Я не умею быть только гражданкой СССР и только великоросской. Я как-то привыкла и Волгу, и Днепр любить. Кстати сказать, как называемся теперь мы – прежняя средняя часть России? Великороссия? Такого официального слова нет, в противовес Украине или Белоруссии или Татреспублике. Кто же мы? И вот, видите ли, смерть Есенина показалась мне точкой в констатировании исторического исчезновения России»[168]. Это было написано в 1926 г. и звучит как искреннее переживание, созвучное сегодняшнему дню.

Спустя шесть десятилетий мы встречаем схожие и не менее естественные чувства, но уже по поводу исчезновения советскости. Я вспоминаю эмоциональное выступление украинского писателя Б. И. Олейника в Кремлевском дворце съездов на XIX Всесоюзной конференции КПСС 1 июля 1988 г.: «Но я хочу сказать, что в последнее время, справедливо побивая культ, мы, в своем не всегда благородном гневе, бросаем камни на весь народ, подвергая сомнению чуть ли не все содеянное им. Перед моим внутренним взором еще с детских военных лет – бескрайнее поле с глубоко вывороченными серыми глыбами. Присмотритесь: да ведь это же не глыбы, а серые фуфайки на плечах наших женщин, матерей, сестер, жен, любимых, согбенных в тяжком труде, да не за Сталина, а за своих мужей, сражавшихся с фашизмом, во имя победы отдавали они и красоту свою, безвременно угасшую, и последние силы. Во имя родной страны, по поводу которой кое-кто начал сомневаться: а была ли и есть ли эта страна? Не знаю, как у кого, а у меня и пославших меня на конференцию есть Родина – Советская Украина. И есть страна – Союз Советских Социалистических Республик. И я испытываю естественную гордость за свое социалистическое Отечество»[169].

Между двумя обозначенными чувствами – «историческим исчезновением России» и «естественной гордостью за социалистическое Отечество» вместилась вся советская эпоха существования большой страны и ее народа. Казалось бы, многое нам известно, но история коллективных ментальностей пока остается не до конца понятой и объясненной. Спустя три десятилетия после этих слов наступила новая эпоха, и среди моих студентов те, кто родился и вырос уже после 1991 года. Советская идентичность сохранилась только среди старших, а также среди небольшой части молодежи в форме некой игры в историческую реконструкцию. В интервью «МК» под названием «Театр одного коммуниста» Николай Губенко по случаю 20-летней годовщины августовского путча сказал что-то такое, что напоминает сказанное выше Коншиной по отношению к ушедшей в прошлое России: «Я родился в Советском Союзе, мой отец погиб в СССР, моя мать погибла в СССР, они