Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 8

Гена хотел меня давно. Я видела это в его глазах ещё до свадьбы — этот липкий, прожигающий взгляд, эта улыбка, в которой было что-то хищное, что-то такое, от чего хотелось отступить назад. Но я не могла. Отец решил за меня. Он сказал, что Лебедев — хороший человек. Что он меня обеспечит. Что со мной рядом будет надёжный мужчина, а не какой-нибудь сопляк с района. Я помню этот разговор до мельчайших деталей, до интонаций, до того, как в комнате пахло табаком, как отец поднёс ко рту чай, как обжёгся и выругался. Помню, как мои пальцы сжались в кулак, как я выдохнула, как посмотрела в окно и увидела, как листья на клёнах поднимались от ветра, как будто пытались вырваться, улететь, но не могли. Так же, как и я.

После свадьбы Гена изменился. Или, может, он не изменился — просто перестал притворяться. Если раньше он казался мне просто жёстким, то теперь он стал другим. Грубым, резким, вспыльчивым. В нём жило какое-то напряжение, которое не проходило. Он ревновал меня ко всему — к взглядам на улице, к слишком долгим разговорам с продавцами, даже к книгам, которые я читала. Он ненавидел, когда я молчала. И бесился, когда я говорила. Любая моя фраза могла превратиться в повод для скандала, любое моё слово могло стать спусковым крючком. Он мог сидеть за столом, пить чай, а потом вдруг швырнуть чашку в стену просто потому, что я не так посмотрела, не так вздохнула, не так поставила тарелку.

Я помню первый раз, когда он ударил меня. Помню, как ладонь обожгла щёку, как воздух на секунду вышел из лёгких, как я подняла на него глаза, но ничего не сказала. Потому что сказать было нечего. Потому что в тот момент я поняла — это навсегда. Это не случайность, не вспышка, не ошибка. Это будет повторяться. Я стану женщиной, которая прячет синяки под тональным кремом. Которая научится ловить настроение мужа, чтобы не разозлить его лишним словом. Которая будет ждать его дома, держа наготове ужин и бутылку водки, чтобы он напился и не трогал её. Я стану одной из тех, кого я всегда жалела.

Но жалость к себе я чувствовать не могла. Жалость — это для тех, у кого есть надежда. У меня её не было.

Я не любила его.

Но это уже ничего не значило.

А потом мы переехали в Зареченск…И…А ничего не изменилось. От слова совсем.

* * *

Дверь хлопает так резко, что вздрагивают стёкла. Громкий звук рикошетит от стен, отскакивает в голову, раскалывая и без того натянутую, как ржавая проволока, тишину. Он входит в квартиру — шаги тяжёлые, шаркающие, воняет перегаром, чужими духами, потом, какой-то затхлой усталостью, а ещё чем-то, от чего внутри всё сжимается, выворачивает, как от несвежего мяса. Садится за стол, стягивает галстук, морщится, будто что-то не по нему, раздражённо трёт лицо, швыряет ключи так, что они отскакивают и падают на пол. Я молчу. Я всегда молчу в такие моменты. Просто стою у плиты, смотрю в чайник, слушаю, как в трубах журчит вода, как где-то за окном во дворе хлопают детские голоса, как в соседней квартире опять скандал — но чужие крики не такие острые, не такие близкие. Чужие крики — это просто фон. Я знаю, что он сейчас заговорит. Я знаю, что он не просто промолчит, допьёт чай и ляжет спать. Нет, ему нужно выплеснуть что-то из себя, отравить воздух в комнате своими словами, разбавить тишину своим гнильём.

— Ты чё, опять как привидение тут бродишь? — голос низкий, уставший, но в нём уже есть что-то колючее, что-то, что пока ещё прячется за усталостью, но скоро разорвёт её в клочья. — Ждёшь, когда я приду, чтоб потом, блядь, глядеть вот так?

Я не поворачиваюсь. Сжимаю руки в кулаки, ногти впиваются в ладони, но я не сдаюсь, не даю себе сорваться.

— Молчит, сука, — шипит он, цокает языком, хрипло вздыхает. — Как кукла. Ни слова, ни взгляда, ни хера. Ни любить не умеешь, ни рожать.

Что-то внутри меня в этот момент разрывается. Холодный, пропитанный усталостью кокон, в который я себя заворачивала, вдруг начинает трескаться. Я закрываю глаза, выдыхаю, слышу, как сердце начинает стучать быстрее, сильнее. Мне хочется что-то сказать, выплюнуть в ответ, раскрошить это пространство, набитое его голосом, его запахами, его присутствием. И я не выдерживаю.

— Может, это не во мне проблема, а в тебе?

Тишина.

Она тянется не дольше секунды, но эта секунда холодная, длинная, как лезвие ножа.

Я не успеваю увернуться.

Он хватает меня за плечи, резко, с силой, шатает, и в глазах его не просто злость, а что-то бездонное, чёрное, дикое, тёмное, неуправляемое, что-то, что мне уже знакомо, что-то, что уже оставляло следы на моём теле, что-то, что, кажется, ждёт любого удобного момента, чтобы снова прорваться наружу.

— Повтори, — рычит он, дышит прямо в лицо, а от него несёт этим вонючим коньяком, этой чужой бабой, этой его гребаной жизнью, в которой нет меня. — Повтори, тварь.

И я повторяю. Потому что уже не боюсь. Потому что я, кажется, уже мертва внутри.

— Может, это не во мне проблема, а в тебе.

Удар.

Всё гремит, мир накреняется, что-то резко вспыхивает во мне болью, горячей, тупой, сверлящей, пронзающей. В висках гудит, в ушах стоит звон, а перед глазами чёрные пятна. Щека горит, по коже пробегает что-то колкое, жаркое, и я не сразу понимаю, что это не просто боль — это его пальцы, его тяжёлая, горячая рука, которую он не сдержал.

Я падаю.

Успеваю ухватиться за край стола, но он скользкий, руки дрожат, ноги подкашиваются. Пол кажется слишком твёрдым, слишком холодным. Я чувствую, как начинает надуваться что-то под глазом, чувствую, как кожа распухает, как пульсирует боль в голове.

Сверху он стоит и смотрит.

В этом взгляде нет сожаления.

— Ты сама меня доводишь, — цедит он сквозь зубы, выдыхает, отворачивается, вынимает сигарету, чиркает зажигалкой, как будто ничего не случилось, как будто это я во всём виновата.

Я сжимаю пальцы в кулак.

Я не плачу.

Я больше никогда не буду плакать.

Солнце