Генеральская дочь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 7

будет поздно или когда еще можно. — Я не спасаю чужие судьбы, не лезу, если не просят, не навязываюсь. Но если одумаешься, если в какой-то момент очнешься и поймешь, что дальше катиться уже некуда, и еще не поздно все исправить — я буду ждать. Не здесь. Не с нотацией. А по делу. Я тебя пристрою. В училище. В нормальное. Там не с криками и палкой, а с настоящей закалкой. Без рюшек, но по-настоящему. Не для понта, не по блату, а по уму. У нас там остались связи, люди, не потерянные, не продавшиеся. Учебка строгая, не тепличная — здание серое, как сама жизнь, окна заклеены газетой, зимой жопа мерзнет на стуле, а летом стены дышат гарью и потом. Но там делают людей. Таких, которые потом не шляются по подворотням, не ищут правды в коктейле с керосином, а держат линию. Держат — даже когда она трещит.

Он умолк, убрал взгляд, дал тишине провалиться между нами, и в этот момент, где-то между затяжкой и стуком часов в коридоре, в голове что-то, сука, щелкнуло. Как включатель. Как боль. Как прозрение.

Я стану тем, кого всегда ненавидел. Тем, кого мы называли погон, фуражка, мразь, мусор. Тем, кто таскает за шиворот, пишет протоколы, стоит у дверей, когда ты мимо идешь с ворованной сигаретой в кармане. Ментом. Сука, ментом. И почему-то сейчас эта мысль уже не жгла так, как раньше. Не пекла, как кислота. Почему-то сейчас в ней не было отвращения, не было той злости, с которой мы плевались в сторону участков и отводили глаза от знаков на плечах. Потому что в глазах у этого уставшего мужика, который говорил со мной не как с залетным, а как с человеком, я видел то, чего не видел давно — выбор. Не приговор, не давление, не угрозу, а выбор. Возможность. Что-то другое. Не золотое, не красивое, не спасительное — но свое. Шанс. Один. На дне всего этого говна.

А сердце, гадина такая, будто чуть дернулось. Потому что знало: если я сейчас посмеюсь, плюну и уйду — то, может, и буду прав. По-своему. По уличному. Но в глубине себя потеряю то, что еще осталось. И когда-нибудь вспомню, как сидел в этом прокуренном кабинете, с наручниками на запястьях и с возможностью не сдохнуть, как все. И вот тогда уже будет поздно. Очень

Глава 4

Шурка

1991 год…

Тюрьма встретила меня, как старая пьяная мать — с вонью, со злым дыханием и глазами, в которых вместо тепла только отвращение и память о том, как было раньше, до того как все покатилось по наклонной. Коридоры узкие, сырые, с облезлыми стенами, охрана не смотрит — будто меня нет, будто я не человек, а хуй пойми кто. Да и я сам уже не знаю, кто я. Зашел, как будто на дно спустился. Воздух — как ком в горле. Все внутри сжимается, будто сейчас не встреча, а допрос, где на кону уже не свобода, а остатки прошлого, которое вот-вот будет вырвано с мясом. Вел меня молчаливый охранник, с рожей, как бетонная плита, кивнул в сторону двери и ушел. А я остался. Перед ней. Стою. Как пацан на исповеди. Дверь открылась со скрипом, как будто сама не хотела пускать. Внутри — комната, мутное стекло с перегородкой, с дыркой для слов, с запахом дешевого металла и чьих-то когда-то сломанных надежд. Он уже сидел. Леха. Мой Леха. Брат. Сто лет не виделись. Он не встал. Не улыбнулся. Только поднял глаза. И в них было все: и презрение, и отвращение, и злость, и эта боль, от которой хочешь выйти молча, не хлопая дверью, потому что стыдно, как перед мертвым.

— Ну че, пришел, мусорок? — хрипло бросил он, не отводя взгляда.

Я замер, сел напротив. Не знал, с чего начать. Руки дрожали. Внутри все выворачивалось.

— Лех… — выдохнул я, как будто это слово само вырвалось.

Он медленно, спокойно, с мерзкой точностью плюнул в стекло. Смачно. С обидой. С приговором.

— Не лезь, понял? — сказал он, и голос у него был спокойный, как у человека, которому уже нечего терять. — Не приезжай сюда. Мне твоя жалость — как пуля в лоб. Ты теперь не брат. Ты форма. Ты система. Ты один из них. Тварь ты мусорская.

Я хотел что-то сказать. Но не смог.

— Один из тех, кто нас закопал, понял? — продолжил он. — Ты мусор, Саша. Чистый, блядь, мусор. И на форме можешь это себе вышить. По кайфу будет.

Он смотрел, не мигая. А я молчал. Не потому что не было слов. А потому что любое из них сейчас звучало бы, как оправдание. А я не оправдывался. Просто сидел. Через стекло. Между прошлым и тем, кем стал. Он встал. Посмотрел. Молча. Как будто в последний раз. И пошел прочь, даже не оглянувшись. А я остался. В этом прокуренном гробу. С погонами на плечах. С плевком на стекле. И с одним словом, гвоздем в голове: мусор.

Вышел я оттуда как из ада — вроде жив, но как будто все изнутри сожгли, выскребли, вытоптали. Дышать тяжело, голова гудит, в груди злость давит, как будто сердце в кулаке кто-то держит и сжимает с каждой минутой сильнее. На крыльце плюнул. Прямо в грязный снег, где пятна крови и слизи от тысяч таких же, как я. Только я не такой. Не сдамся. Плевать, Леха. Плевать, что плюешь, что глядишь, как на падаль, что ртом выдал, будто ножом полоснул. Я тебя все равно вытащу, слышишь? Все равно.

Деньги сунул дежурному, чтобы не трогали его, не гноили, не жрали глазами, как крысня. Посылку оставил — все, что надо: носки, сигареты, письма, тушенка, чай. Да, по форме нельзя, да, мент, да, сам в погонах — но есть вещи, которые не по уставу, а по совести. И пусть эта совесть сожрет меня с потрохами, но если не я — никто. Отец его застрелился после того как с должности полетел, мать спилась так, что смотреть жалко, не до Лехи ей. Она все что в доме есть за бухло продает. А меня совесть жрет…

Домой вернулся, как в яму. Тихо, пусто, стены давят, книги на полке. Книги. Взял уголовный кодекс, как автомат в руки. Не чтобы стрелять — чтобы копать. Там, где юристы брезгуют, я вгрызаюсь. Статья за статьей, с вечерами без сна, с