Аглая Оболенская - Исполни волю мою Страница 42

Мусю они забрали из деревни от соседей, которые наезжали туда раз в неделю за луком, а несчастное животное исдыхало от голода и тоски. Майя приблудилась сама — одни кости, уши до пола и въевшаяся грязь. Инна с Сергеем в течение месяца давали в газеты объявления о находке, даже сфотографировали собаку для наглядности. Никто не откликнулся. Привыкли к ней, Майя привыкла к ним. Черепаху Саша слезами выпросил в интернате у директора, когда увидел как один мальчик вилкой выковыривал Торину голову из панциря. Мальчик не виноват, ему Бог ума не дал, а любопытство оставил. Следовательно, виновата Тора.

Ребята стали регулярно встречаться в беседке и подолгу разговаривать. Потом Саша решился и спросил у Лены о роддоме. Она пригласила его в гости, познакомила с мамой. Юлия Генриховна рассказала мальчику о маленькой палате — первом их с Еленой пристанище, об дружном рёве и своих песнях. Саше даже показалось, будто он вспоминает одну из колыбельных. Лена разломила пополам их когда-то общую погремушку — двух ангелочков с дудочками и подарила Саше. С тех пор он тайно называл её ангелом. Имя, придуманное Лениной мамой так понравилось, что Саша предложил: "Зовите меня Максом всегда. Ладно?"

Став Максом, он словно оброс новой кожей — мягкой и пуленепробиваемой. Теперь мальчик шёл в школу и на встречу с друзьями с удовольствием, ощущая свою нужность и значимость. Сзади его вприпрыжку сопровождали Муся с Майей.

— Ангел!!! Я взорвусь, если не позволишь схватить тебя в объятия!

— Хватай! Что же ты медлишь? — Лена хохотала в его сильных руках, оторвавших её от земли и круживших по комнате.

За те три года, что они не виделись, Макс очень изменился: заострённые черты лица сгладились, стильная полоска усов почти скрыла шрам, крупные белые зубы, как родные сияли в улыбке. Говорил он по-прежнему в нос, но уже не робко. И внятно. "Я так скучал! Как здорово держать тебя на руках!" — утомившись носиться, он замер на месте, покачивая Лену, словно маленького ребёнка.

— Прав был твой дедушка, когда сравнивал тебя со шкатулкой сюрпризов — ты волшебная.

— Сейчас, как порядочный джентельмен, ты должен поставить меня на место и признаться в любви. Иначе как понимать твои слова?

Макс коснулся губами её виска:

— А я и не отказываюсь. Всю жизнь, гоняясь за химерами, преодолевая в себе массу комплексов, любил я только одну женщину — тебя, — он осторожно вернул девушку в устойчивое положение и пал перед ней на колени: — Ут америс, амабилис эсто. Чтобы тебя любили, будь достоен любви. Не правда ли?

— Шут гороховый! — Лена толкнула его макушку. — Я чуть было не поверила тебе…

Он поймал на лету её руку и поцеловал в ладошку.

— Ангел!!! Ты споришь с самим Овидием!

Таков был Макс во всём. И очень сильно на формирование его личности повлияла дружба с Лениным дедом, третьим мужем Эммы — Ильёй Яковлевичем Гольштейном.

Известный нейрохирург познакомился с Эммой Эрнестовной во время отпуска в загородном санатории. Он приехал туда инкогнито, прихватив лишь скромный гардероб и незаконченную рукопись. Сосновый бор, маленькие добротные домики и родник с настоящей ключевой водой показались ему настоящим раем. Самое главное, никто не кланялся подобострасно при встрече и не нарывался на "консультацию". По-соседству отдыхала симпатичная женщина средних лет. Однажды она попросила Илью Яковлевича поменять лампочку в плафоне — дело в общем-то нехитрое. Напоила чаем со свежим брусничным вареньем. Сговорились утречком пойти вместе по грибы. Впервые он забросил научные труды от переизбытка покоя и гармонии с окружающим миром.

Уезжая домой на специально присланной служебной машине, Илья Яковлевич договорился с новой знакомой о встрече, боясь, что потом не хватит ни времени, ни силы духа. Операции, консилиумы, лекции в медицинской академии — обычная и привычная его жизнь. Она согласилась, скромно протянув тетрадный листик со своим телефоном. Седовласый мужчина пришёлся Эмме по сердцу: рассудительный, галантный, немногословный. Иные старики говорили густо и по пустякам, намолчавшись в одиночестве, а этот, сразу видно, думает больше, чем высказывает вслух.

Целый месяц два раза в неделю, по четвергам и субботам, Илья Яковлевич гулял с Эммой Эрнестовной по волжской набережной. Затем напрямую, без обидняков, попросил её руки и сердца. К тому времени они знали друг про друга всё. Он давно овдовел. С женой Натальей жили душа в душу, занимались одним делом — она тоже врачевала: работала офтальмологом в городской поликлинике. Единственный сын Митенька, болевший альпинизмом, погиб в возрасте двадцати двух лет, покоряя Эверест. Невестки и внуков после себя не оставил. Смерть Натальи Илья Яковлевич воспринял обреченно и целых пять лет мысли до себя не допускал о том, что рядом с ним может находиться другая женщина. Эмма Эрнестовна, считая своего жениха добрым доктором Айболитом, представить не могла истинных масштабов его деятельности. Уникальные операции? Издаётся за границей? Для неё это было как гром среди ясного неба. На одном из приёмов в исполкоме, на котором она согласилась сопровождать его, с Ильёй уважительно поздоровался и уединился сам министр здравоохранения…

"После регистрации переезжай-ка ко мне! Хоромы у меня барские, а пригляду нет. Видеться будем редко — даже на старости лет время расписано по минутам. Так что быстро не надоем," — заверил суженый. Сын Борис к тому моменту успел закончить химико-технологический институт в Москве. Вернулся домой по распределению. Второй год работал инженером-технологом на "пластмассовом" заводе. Ухаживал за учительницей двадцать третьей школы Юлечкой. Да какое там ухаживал! У Юлечки животик уже округлился, на третьем месяце поди.

Первыми брак оформили мать с Ильёй Яковлевичем, за ними следом — Боря с Юлей. Эмма собрала дорогие сердцу вещи, оставшиеся в память от умерших мужей, Варину библию, и перебралась к законному супругу. Попав в его "хоромы", она испытала очередной шок. Высокие потолки, огромные окна до пола, камин и обилие произведений искусства содрогнули почву под ногами. Долго и терпеливо она училась любить всё это, воспринимать не как гору антиквариата в комиссионке, а как часть жизни своего мужа. С каждым предметом у Ильи Яковлевича были связаны дорогие сердцу воспоминания. Он приобретал понравившуюся вещь не для коллекции и не в качестве фетиша — мог заплатить сумасшедшие деньги за статуэтку лишь потому, что она оживает, искрясь каждой складочкой, каждым изгибом в отсветах пламени камина. В гостиной висел натюрморт с изображением вазы, наполненной фруктами и одинокого яблока на переднем плане, скатившегося на стол. Прелесть полотна заключалась в выпуклости и осязаемости этого надкусанного яблока, в тени которого терялись, блекли и ваза, и её содержимое, и сам стол.