Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик Страница 4

— Я — отец Евы, — я мгновенно протрезвел и весь превратился в слух, а собеседник, все еще волнуясь, продолжал: — Я со второй семьей давно живу в Канаде, мать Евы умерла семнадцать лет назад, а я… Хотя не это сейчас главное.

Я в нетерпении прервал его взволнованный сумбурный монолог:

— Ева у вас?

— Да, конечно, она у меня, — бешено бьющееся сердце тяжелым молотом проламывало мне грудь. — Вернее, не совсем у меня, она в клинике лечения редких заболеваний в Норт-Йорке. Понимаете, у Евы такой же диагноз, как у ее матери… Врачи как могут спасают ее…[6]

Следующая пауза с беспощадно разрывающим больные легкие глухим буханьем чуть не свела меня с ума.

— Я, к сожалению, уже не могу ее навещать, а ей очень нужна забота. Не волнуйтесь, с медицинскими услугами здесь все в порядке, лечение полностью оплачено, но так получилось… — слышно было, как он с трудом сдерживает наступающий кашель. — В общем, она давно хотела вас видеть, но я все медлил, не звонил. Считал, что все это у вас несерьезно. Простите, ради Бога, — его извинения, как и непрерывный кашель, уже начали меня раздражать, но он сквозь какое-то булькающее сипение вдруг выдавил из себя то, что окончательно меня отрезвило и подбросило с насиженного барного стула. — В мой последний визит в клинку я услышал, как она говорит с вами во сне, и понял, что моя девочка вас любит, как никого никогда не любила.

Его последние слова были похожи на один протяжный хрип:

— Я знаю, что вам можно доверять… Прилетайте как можно скорее…

5

Собранных за годы моего взрослого существования средств на личном банковском счете хватало только на авиабилет в один конец, но неожиданным спонсором моего экстренного путешествия выступила соседка Светка Мигулина. Она при мне достала из сливного бачка унитаза заработанные на секонд-хендовском «леваке» доллары, аккуратно завернутые в полиэтиленовый пакет, и со вселенской скорбью в желтых зрачках шлепнула мне в ладонь мокрый увесистый рулончик:

— Шесть лет копила на шикарную свадьбу, но, похоже, она никогда не состоится, — Светка шморгнула носом и смахнула с белесой ресницы набежавшую слезу. — Ракитин, ты просто обязан быть счастливым. В этот момент она даже показалась мне симпатичной, я на минуту заскочил к себе и притащил в подарок щедрой соседке увесистый том «Жизнь Паулы Модерзон-Беккер».[7]

Назавтра, оглушенный моим заявлением «за свой счет», директор колледжа со скрипом одобрил мое недельное отсутствие. И уже на следующий день пузатый «боинг» переправил меня через океан и, вдрызг укаченного бесконечной одиннадцатичасовой турбулентностью, выплюнул в кучке таких же бедолаг в международном аэропорту «Торонто» имени Лестера Б. Пирсона. Кто такой Лестер Б. Пирсон я, к своему стыду, не знал, но это обстоятельство в данный момент меня совершенно не волновало. Через полтора часа, преодолев несколько серьезных автомобильных заторов под прекрасный русский мат водителя лобастого желтого «шевроле», я оказался в клинике лечения редких заболеваний Саннибрукского центра медицинских исследований.

6

Сухопарый, смуглолицый, с профессорской бородкой доктор, судя по всему, куда-то торопился, и мой нежданный визит нарушал какие-то его важные планы. Вместе с тем он терпеливо, но раз за разом поглядывая на наручные «Брегеты», выслушал меня и даже срочно запросил историю болезни Евы Полонской. Певучий с правильными округлыми согласными английский заведующего отделением удивительно гармонировал с его ненавязчивым угловатым испанским акцентом. Пробежавшись взглядом по последним страницам увесистой больничной книжки, он внимательно через абсолютно круглые окуляры очков в золотой оправе посмотрел мне прямо в лицо. Я даже немного смутился от этого взгляда, понимая, что моя небритая, помятая и здорово осунувшаяся физиономия выглядит, мягко говоря, не очень.[8]

— Вы же ей не родственник, — не спросил, а констатировал абсолютную истину профессор и снова посмотрел на часы.

— Нет, — я мог бы представиться дядей, но ответил честно и, делая вид, что не замечаю вежливых знаков своего собеседника, бесцеремонно развалился в белом кожаном кресле напротив, демонстрируя таким образом полную решимость довести наш разговор до логического завершения, — но поверьте, профессор, что мы с этой девочкой очень близки.

— Верю, — он захлопнул историю болезни и улыбнулся мне краешками узких бесцветных губ, — иначе вы не сидели бы сейчас напротив. — Понимаете, — он как-то неестественно замялся, и я понял, что это театральное замешательство профессор постоянно демонстрирует перед посетителями больных «редкими заболеваниями», — я не вправе раскрывать вам все нюансы, связанные с ее диагнозом, скажу только, что болезнь в течение многих лет имела ремиссионный характер, протекала, так сказать, латентно, без каких-либо видимых осложнений, но неожиданно приняла активно прогрессирующую форму.

Он встал из-за стола, я же не двинулся с места.

— Известные медикаментозные методы лечения в данном случае совершенно бездейственны. Только потому, что какие-либо эффективные препараты еще никем не придуманы. Признаюсь, — он ускорился в своих объяснениях, и я с трудом улавливал суть произносимого на английско-испанском, — семь лет назад мы диагностировали у нее этот странный и до сих пор необъяснимый синдром совершенно случайно и предпринимаем попытки его лечения, так сказать, на ощупь.

Профессор энергично двинулся к выходу, похоже, решив оставить меня одного в кабинете наедине с громадным, заваленным бумагами, рабочим столом и высокими стеллажами, доверху заполненными бесчисленными медицинскими многотомниками с тиснеными золотыми литерами переплета. У распахнутой настежь двери он обернулся и произнес в качестве теплого символического прощания:

— Предвосхищая ваш следующий вопрос, скажу, что не только я, но и ни один здравомыслящий врач в мире не даст вам никаких гарантий в ее успешном излечении. Остается только надеяться.

Профессор удалялся с видом полновластного хозяина, вышагивая по длинному, залитому неоновым светом, коридору. Я догнал его уже у поста дежурной медсестры и, придержав за костлявый локоток, вынудил ответить еще на один вопрос, хотя сначала и не планировал его задавать.

— Песня дождя? Хм… впервые слышу, — он нервно поправил сползшие с переносицы очки, — хотя, знаете, в этом состоянии она может испытывать необъяснимые слуховые галлюцинации. Не относитесь к этому серьезно.

Доктор наконец исчез за дверями с надписью «Labaratory»,[9] а мне стало неловко за необдуманный вопрос, как будто я без спросу выдал постороннему что-то особенно интимное, сокровенное, что было доверено только мне и никому больше. Оглушенный собственной совестью, я растерянно стоял посреди коридора и сгорал от стыда.