Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 35

то ли сигаретами, моими, наверное. Она дышит тихо, спокойно, и вся такая теплая, мелкая, но будто заняла все место во мне, и я лежу на этом диване, сердце в груди колотится, как будто не трахались мы, а из боя вышли. Я не знаю, че это, честно. Никогда так не было. С бабами у меня все просто: пришла — ушла, понравилась — спасибо, пока. А тут… не баба. Не девка. Не просто тело. Катя. И я с ней, блядь, не как с женщиной, а как будто все внутри остановилось и прислушалось. Сижу, руку кладу на ее плечо, тихо так, чтоб не разбудить, и смотрю в потолок, будто он мне подскажет, как не просрать это. Потому что страшно, сука. Потому что я не умею. А хочется. Хочется остаться вот так, с ней на плече, и чтоб весь этот долбаный мир подождал. И я не знаю, что со мной не так, но мне так нормально. Я сижу с ней — и не парюсь, кто там что подумает, кто чего спросит. Я сижу — и впервые в жизни чувствую себя гребаным счастливцем. Без бабок, без дел, без понтов. Просто с ней. С Катей. На этом чертовом диване. И все. Ни больше, ни меньше.

— Ну и как мне теперь тебя отпустить, а? — сказал я ей в волосы, почти шепотом, зная, что не услышит.

И она вздохнула во сне, как будто ответила. И я понял — мне кранты. По уши.

Я поцеловал ее в висок, не спеша, будто не хотел — а надо было, как воздух, как сигарету на морозе, как свой дом после года по съемкам, просто вжался губами в кожу и задержался, вдохнул, и в этот момент понял, что она для меня пахнет тишиной. Той самой, что внутри после драки, когда руки трясутся, но ты уже не злишься. Хотел прижать сильнее, но побоялся разбудить. Хотел снова наброситься на ее губы, впиться, облизать, укусить чуть, чтоб вздрогнула, чтоб глаза открыла — эти ее глаза, в которых черт его знает что, все сразу. Хотел, но не стал. Просто лежал и смотрел. На нее. Не на тело, не на кожу, не на волосы, а вот именно на нее. И пытался, черт побери, просто побыть в этом моменте. Не думать, что будет завтра. Не думать, что будет, когда она встанет, натянет свою одежду, скажет «мне пора» и вернется домой. К нему. К этому ублюдку, который не заслуживает даже дышать рядом с ней. Я знал, что она уйдет. И меня выворачивало наизнанку. От ревности. От злости. От какой-то собачьей бессильной ярости, потому что я, блядь, впервые чувствую, что хочу заботиться. Чтобы знала: пока я дышу — никто даже не посмотрит в ее сторону без последствий. Я понимаю, что я не подарок. Что у меня за спиной ни квартиры, ни работы, кроме той, что после учебы, ни будущего расписанного. У меня только хрущоба от бабки, где обои отклеиваются, и пыль лет с восьмидесятого. Но я знаю одно: если она согласится, я туда с ней зайду, и все будет по-другому. Без страха. Без унижения. Без крика. Я буду приносить ей чай, когда она простынет. Буду держать за руку, когда она молчит. Буду слушать, даже когда не понимаю. И плевать, кто что скажет. Мне в первый раз в жизни плевать на всех. Я просто хочу проснуться с ней. Не потому что трахнул. А потому что люблю. Хоть я этого слова и не выговариваю. Оно у меня вот тут. В горле стоит. За каждым вдохом. За каждым чертовым стуком сердца.

Я вылез с дивана тихо, как мог, с опаской, чтоб не шелохнулась, будто боялся потревожить то, чего сам не до конца понял. Она дышала размеренно, губы приоткрыты, как у ребенка во сне, одна рука упала на подушку, вторая где-то под щекой — я смотрел и чувствовал, как внутри все мягчает, сжимается, но не болью, а какой-то тупой благодарностью за то, что она вообще вот здесь, сейчас, в моем гребаном сарае, на диване, под моим плечом. Куртку свою накинул на нее, как будто это могло что-то защитить, а сам нацепил на голое тело свою кофту и вышел. На улице сразу в нос ударило холодом — не мороз, но та самая сырость, пробирающая до костей, если стоять дольше минуты. Я закурил, встал спиной к сараю, чтоб дым не тянуло внутрь, смотрел на улицу, в эту серую, сырую Зареченку, и в голове было пусто, как будто тишина наконец разрешила мне ничего не думать. Просто стоял, вдыхал, курил, чувствовал, как в пальцах согревается сигарета — и как внутри понемногу выравнивается дыхание. Было чертовски спокойно. Даже не хотелось, чтобы утро наступало.

Пока не поехали машины. Первая — скорая. Вторая — ментовская. Быстро, с проблесковыми, по главной, прямо по району. Где-то вдалеке кто-то орал: «алкаш с третьего вывалился!» — но машины шли не туда. Не в центр. В сторону Северного. И это… меня почему-то обрадовало. Честно. Потому что если там кто-то кого-то и рубанул — так им и надо, гнидам. Пусть перебьют друг друга. Я уже почти выкинул окурок, когда вслед за ними прошла девятка. Грязная, старая, желто-серая. Знакомая. Я прищурился. Машина матери Рыжего. Точно его. Она всегда тарахтела как кастрюля, и номер я знал, как свой.

У меня внутри сжалось. Что-то не так.

Я пригляделся, сигарету сильнее сжал между пальцами, будто могла дать ответ. Машина едет не мимо — она тянется за скорой. И в следующую секунду мне хватило одного щелчка внутри, чтобы выронил сигарету. Прямо из пальцев, в грязь. Все. Дальше я уже не думал. Я просто рванул. В сторону Северного. По лужам, по сырости, не оглядываясь. Потому что внутри меня вдруг что-то вспыхнуло. Не мысль — чувство. Жесткое. Как кулак в живот. И я знал — если не добегу… потом жалеть будет поздно.

Я несся, как будто сам себе жизнь гнал под зад, как будто за мной кто-то, а на самом деле — я сам себя подгонял, до дрожи в ногах, до вкуса крови во рту, до глухих ударов сердца, что гремели где-то в шее, в висках, в груди, в ботинках. Улица проносилась мимо, кусками, клочьями — грязь, чьи-то окна, ржавые заборы, мокрые тряпки, и ветер с той самой слякотной злостью, когда вроде и весна, но