Джоэль Данн - Синдром Фауста Страница 29

Она посмотрела на меня удивленно и заинтригованно, но вместе с тем недоверчиво ухмыльнулась.

– Поэтому, – продолжил я клеить ее, – я хочу предложить вам посидеть со мной где-нибудь, где тепло и уютно. Я не здешний. И плохо ориентируюсь в Нью-Йорке. Просто мне очень одиноко сегодня. Вы не боитесь ночи?

Чем-то я ее купил, наверное. Она привела меня во второстепенный бар и стала нагружаться спиртным.

– Что-что, а пить ты умеешь, – покачал я головой.

– А ты знаешь, откуда я, папик? Из Польши… Слышал?

– Шопен, Венявский,[10] Огинский, – постучал я бокалом по накрытому клеенкой столу.

– Образованный! – засмеялась она и налила себе приличную порцию бренди.

Я ухмыльнулся. Мы продолжали весело болтать.

– Ты и впрямь обаятельный, америкаша, – высосала она уже бог знает какой бокал. – Но знаешь, у меня нюх на это дело. Что-то в тебе такое непонятное. От мазурика.

– Ну, если так, – протянул я, – значит, аферисты куда привлекательней музыкантов.

Она довольно расхохоталась:

– Это ты-то музыкант, папочка? Я ведь полька, меня не проведешь…

– Вот уж не собирался, – хмыкнул я.

Ее совсем развезло. Она терлась носом о мою шею и хихикала.

– Ну, правда, кто ты, а?! Кто? – Язык у нее слегка заплетался. – Может, наркотики толкаешь? А? Не, непохоже! Шулер, что ли? Вроде тоже не… Постой, а может, ты – фальшивомонетчик? А? Говоришь – нет? Ладно! Но даже если да, – то все равно ты миляга…

Я погрузил стриптизершу в такси и отвез к себе в студию. Она была настолько пьяна и дышала такой смесью бренди и ликеров, что, уложив ее, я повернулся на другую сторону и заснул. Пьяные бабы во мне сексуальных порывов не вызывают.

Часа через полтора она разбудила меня:

– Ты что, импотент?

– Да нет как будто, – отреагировал я несколько удивленно. – Еще в себя не пришел…

– А ты приди, – зевнула она и погрозила мне пальцем: – Надеюсь, ты не извращенец. Хобот оторву…

– Не пугай, – ответил я. – Не боюсь. Но вначале пойди в душ и хорошенько почисть зубы.

Она не стала спорить. Когда она вернулась, в ее руках был цветной кондом.

– Привет, – потрепала она меня за одно место. – Что, птенчик проклюнулся?

Отработав свое, эта весталка бросила на меня удивленный взгляд:

– А трахаешься ты, папик, кто бы ты ни был, совсем не как лох, который от жены сбежал.

– Спасибо за комплимент. Даже не комплимент – панегирик.

Стриптизерша ошарашенно посмотрела на меня:

– Чего?! Слова какие-то странные говоришь…

– Довольна? – спросил я.

– Эй, – вскинулась она, – если думаешь, что не заплатишь, я тебе здесь такой крик подниму!

– Может, скидочку сделаешь, – продолжал я подсмеиваться над ней. – Все-таки – удовольствие…

– Еще чего! – на полном серьезе ответила она. – Не для того я сюда приехала, чтобы с пятидесятилетними мужиками романы крутить. Я замуж хочу! Понимаешь? Свой домик, муж, детки…

Мне стало смешно. Я рассмеялся вслух.

– В любой куртизанке спит порядочная матрона.

– Опять слова непонятные бормочешь?!

Когда она ушла, я лег спать. Никаких угрызений совести не чувствовал, хотя впервые в жизни купил бабу. Начиналась новая жизнь…

Утром я сразу же позвонил Гарри Кроуфорду, с которым давно познакомился в Лос-Анджелесе:

– Гарри? Это я, Руди… Да, здесь, в Нью-Йорке… Что? Когда ты хочешь, чтобы я к тебе пришел?

ЧАРЛИ

У Руди было все: привлекательная внешность, потрясающая музыкальность, легкий и оптимистичный характер. И все равно он не состоялся. Он понимал это и сам. Все, что он делал, было подсказано Абби.

Было правильно, но бескрыло. Соответствовало принятым нормам, но губило. Она не зажигала – гасила. Была не стартером, а глушителем. А ведь в Руди так чувствовалось творческое начало!

Он родился художником. Творцом. Абби же нужен был благоустроенный муж и внимательный отец. Рисковать благополучием свитого ею гнезда она бы не стала. А Руди настаивать на своем был просто неспособен. Уж чересчур по-интеллигентски он мягкотел и нерешителен.

Руди и Роза были моей второй семьей. Свою мать я потерял в семь лет. Роза заняла ее место, когда мне стукнуло двадцать восемь. Два десятилетия до этого в моей жизни существовала черная дыра. Даже женитьба и рождение близнецов ничего не изменили.

Я всегда испытывал к Розе самые искренние сыновние чувства. Но не понимать, что в судьбе Руди ее роль была неоднозначной, не мог. С одной стороны, вряд ли много нашлось бы вокруг таких восторженных и преданных матерей. С другой, сама ее восторженность и беспредельная доброта наложили на Руди калечащий отпечаток.

Она с раннего детства внушала Руди, что его ждет блестящая будущность. Карьера! Слава! Обожание! При этом как бы само собой подразумевалось, что, если есть талант, все остальное – вторично. В Бухаресте, в консерватории, ему и вправду прочили блестящую будущность. Он был единственным, кому уже в студенческие времена давали дирижировать. Хвалили. Несколько раз фотографии с восторженными рецензиями появлялись в газетах. Я не сомневаюсь: останься он в Румынии, заматерел бы и получил чины и почет. Эмиграция в Америку с беспощадной решительностью перемешала карты.

Но Роза всю свою жизнь рвалась за железный занавес. Люто ненавидя серость и ханжескую мораль коммунистических пуритан, она до конца своей жизни оставалась ярой монархисткой.

– Нет грязнее развратников, – говорила она Руди, – чем монахи под красным знаменем.

И много лет подряд не прекращала попыток найти сбежавшую еще до войны за океан кузину. Но разыскала ее Роза только в конце пятидесятых. А там уже сыграла роль еврейская солидарность. Какому-то старичку вдовцу заплатили и послали туристом в Бухарест. Тот зарегистрировал свой брак с Розой в посольстве, а еще через полгода она с Руди появилась в Лос-Анджелесе.

Познакомились мы с ним в «Макдоналдсе». Я тогда – только три месяца после бегства из Йоханнесбурга – мыл там посуду. Руди стоял за стойкой: передавал заказы и получал деньги. Уже через месяц, подружившись, мы вдвоем сняли маленькую съемную квартирку. Так было дешевле и веселее. Роза, чтобы эмиграционная служба не обвинила ее в фиктивном браке, жила у своего старичка.

Вскоре Руди устроился тапером в ночной клуб. Зарабатывал он там, кстати говоря, совсем неплохо. Мы договорились так: сначала я сдаю американские экзамены, чтобы получить разрешение работать в Америке врачом. Он в это время продолжает играть в своем клубе. А когда я получу заветный документ, наступит его очередь. Он будет шататься по оркестрам и аудициям, а я – его содержать. Мы были молоды и ничего о предстоящих трудностях знать не хотели.