Кто такая Даша? - Нина Резун Страница 29

А я смотрю ему вслед и никак не могу понять, что я опять сделала не так. И что, черт побери, с ним вообще происходит?

Он хлопает дверью, и этот звук еще долго стоит в моих ушах. Я оборачиваюсь к стойке, хватаю стоящую на ней бутылку с виски, наливаю его в стакан Храмцова и лихо осушаю. Обжигает, но довольно скоро меня расслабляет, и я перестаю думать о странностях в поведении Романа Викторовича. Не изнасиловал и слава богу.

На выходных я поехала к Жерару. Это была первая встреча с момента его госпитализации, и мы оба заметили перемены друг в друге. Жерар поправился, стал спокойнее и улыбчивее. Он все также хромал на правую ногу, но на боли не жаловался. Я рассказала ему о новой клинике, куда нам придется обратиться в будущем, и он был настроен пройти еще один курс лечения, если того требует его здоровье.

Мы гуляли на улице на территории клиники. Бабье лето, которое посетило нас неделю назад, сменилось резким похолоданием, но мы все равно решили с братом пройтись по свежему воздуху и пообщаться без посторонних ушей.

– Ты изменилась, сестренка.

– Надеюсь, в лучшую сторону?

– Безусловно. У тебя появились щеки. И глаза какие-то другие. Не влюбилась ли ты?

Я изобразила смех. Но смеяться совсем не хотелось.

– Что такого ты увидел во мне, что натолкнуло тебя на эти мысли?

– Ты стала женственнее. У тебя новая прическа. Отращиваешь челку?

– Да, говорят, она уже не в моде.

– Кто говорит?

– Те, кто в этом разбираются.

– А еще у тебя новая одежда. Скажи честно, у тебя кто-то появился?

– У меня хорошая работа, Жерар, – ушла я от ответа. – Хорошо платят. И я могу себе позволить купить новую одежду. И тебе куплю, когда ты выйдешь из клиники.

– Рад за тебя. Ты этого заслуживаешь. Ты приедешь ко мне на следующей неделе?

– Если ты хочешь, то конечно.

– Хочу. У тебя же день рождения во вторник, и у меня будет для тебя подарок.

– Ух, ты, – обрадовалась я искренне, – даже так. Тогда обязательно приеду. Но только в субботу. На неделе не получится.

– Хорошо.

Я догадывалась, что это будет за подарок, но предпочла промолчать о своих догадках. В прежние годы Жерар рисовал для меня картины, и все они висели в нашей квартире. В основном это были натюрморты. Их можно было рисовать, не выходя из дома, и Жерар весьма в них преуспел.

Подул ветер, и я плотнее прижалась к Жерару.

– Что говорит Иван Степанович? – спросила я.

– Он не исключает моей преждевременной выписки. Говорит, если все будет идти в том же темпе, то в начале ноября меня могут выписать.

– Здорово! Значит осталось чуть больше месяца!

– Да.

– Это очень хорошая новость.

Дальше мы заговорили о планах Жерара, когда все клиники останутся позади. Он хотел пойти учиться. Когда-то он начинал учебу в училище, но потом бросил его, не проучившись и года. И сейчас хотел наверстать упущенное.

Эти мысли брата мне нравились больше, чем его мечты о путешествии на море, и я отдала должное лечению, которое перенастроило восприятие мира Жераром на нужный лад. Это укрепило мои надежды, что все у нас будет хорошо, и мы справимся с любыми сложностями. Вместе.

Наступил мой день рождения. Последние три года я его не люблю. В этот день умерла бабушка. Тихо и незаметно. У нее было больное сердце, и она боялась не дожить до моего совершеннолетия. После смерти родителей ей несколько раз вызывали скорую и пару раз увозили в больницу с инфарктом. Все из-за Жерара. Любая его «отключка» вызывала у нее сердечный приступ, и я разрывалась между ними двумя, не зная, кого спасать первым.

Но бабушка держалась. Она понимала, что, если умрет раньше моего восемнадцатилетия, я попаду в детский дом. Потому что на Жерара служба опеки меня не оставит. И такой судьбы она для меня не хотела.

И в день моего совершеннолетия она расслабилась. Откинулась на диван, создавая иллюзию просмотра телевизора и, только убрав все с праздничного стола, я поняла, что бабушка совсем не моргает, и грудь ее не поднимается.

С тех пор я перестала любить свой день рождения. Но Жерар все равно делал мне подарки, и я покупала ему торт. И мы вдвоем пили чай на кухне, ели торт и блины и вспоминали бабушку.

И сегодня я пришла на работу в строгом черном костюме с голубой рубашкой, волосы собрала в высокую шишку, и вела себя так, словно это был обычный день.

Я переживала, что кто-нибудь в кадрах знает о моем дне рождении и станет поздравлять, как это принято в компании – появится общая рассылка в почте с поздравительной речью, принесут цветы, и каждый, кто будет входить в приемную, станет желать всяких благ, которые возможно мне совсем не желает, и я буду улыбаться весь день принимая эти фальшивые поздравления, а думать только об одном – захочет ли Роман Викторович меня как-то поощрить. И расстроюсь, если этого не случится.

Но рассылки не было. Не было и цветов. Видимо, кто-то в кадрах, когда оформлял меня, не посчитал нужным указать дату моего рождения в том месте, которое извещает об имениннике. И как я не старалась убедить себя, что это к лучшему, я все-таки чуточку взгрустнула, что до меня, как и прежде, нет никому дела.

А когда в четыре часа шеф вышел из кабинета и сказал, что сегодня уже не вернется, мое сердце едва не разорвалось от отчаяния. Сегодня я останусь совсем одна. Даже Жерара рядом нет.

Но, наверное, так и должен проходить этот день. Ведь сегодня годовщина смерти бабушки. И радоваться не положено. И только эта мысль держала меня на плаву оставшийся час рабочего дня.

Я собиралась поехать к себе домой. Уж лучше погоревать там, где все родное и напоминает о бабушке, чем в стенах, которые совсем чужие и близкими не станут никогда. Куплю маленький кусочек пирожного, напеку блинов, позвоню брату и представлю, что он рядом со мной. А в субботу поеду к нему и почувствую, что я не одна, и кто-то меня любит. И Жерар подарит мне свой подарок.

Что интересно он нарисовал на этот раз? Может быть огромный букет цветов? Ромашек? Они у него особенно хорошо получались. Я буду рада и ромашкам. Главное, что от всего сердца.

В пять часов я выключила компьютер, и стала накидывать на себя