Юлия Туманова - Богинями мы были и остались Страница 24

— Успокойтесь, Анжела. Вашему папе просто требуется время, пусть подумает еще, все тщательно взвесит…

— Папа умер, Марина Викторовна.

— Мы обязательно что-нибудь придумаем, подберем подходящий вариант…

На том конце провода разрыдались, и до меня наконец дошел смысл Анжелиных слов.

— Господи, извини, пожалуйста, — от неожиданности я перешла на «ты», — Анжела, ты слышишь меня? Не плачь, я сейчас приеду. Прямо сейчас, немедленно.

— Не надо сейчас, — сквозь рыдания услышала я, — давайте завтра с утра поговорим.

Я молча повесила трубку и опустилась на постель, не замечая, что с волос льется вода. Ничего особенного не произошло, уговаривала я свое обезумевшее сердце, барабанящее в грудную клетку. Люди умирают, это случается. Да кто тебе этот Грушевский, в конце концов, спрашивала я себя и, вопреки всему, задыхалась от рыданий.

Какой-то посторонний звук проник в мое сознание, распахнулась входная дверь, и я бросилась в объятия Егора.

— Ты извини, я взял без спроса запасные ключи, — сказал он, — хотел тебе сюрприз сделать. Ты не ждала меня? Почему ты плачешь?

— От радости, — соврала я.

— Можно я останусь?

Я быстро закивала, пока он не передумал.

Уткнувшись мокрым от слез лицом в его плечо, я жалобно забормотала о том, что случилось с Грушевским.

— Пойдем-ка, — решительно произнес Горька и отвел меня на кухню.

Он принялся варить кофе, а я наблюдала за ним. Почему-то раньше мне казалось, что Егор неуклюжий во всем, что касается быта: то кастрюлю опрокинет, то заварку нальет через край. Сейчас его движения были выверенны и даже грациозны — настолько, что я невольно залюбовалась игрой пальцев и мускулов. Горька быстро приготовил бутерброды, нарезал зелень, сварил кофе и все красиво расположил на кухонном столе. Откинув со лба взмокшую прядь, он снял с себя рубашку и уселся рядом со мной. Я завороженно смотрела на него.

— Ешь, — строго сказал он, — и признавайся, где у тебя заначка.

— Какая заначка? — спросила я, почти не соображая.

— Вино. Я знаю, у тебя есть вино.

— Ты алкоголик? — Я подозрительно сощурилась.

— Малыш, хватит, давай включайся в эту жизнь. Тебе необходимо выпить.

Я махнула в сторону комнаты, и через некоторое время Горька принес оттуда початую бутылку великолепного вина, которое мне каждый год присылал благодарный клиент с юга.

— Пей, — сказал Егор, наполнив бокалы.

Мы выпили, и я снова почувствовала, как тихие слезы побежали по щекам. Горькина рука тяжело, основательно легла мне на плечо.

Я была ужасно благодарна за то, что он не успокаивал меня и не утешал, не спрашивал, кто такой Грушевский и почему я так реагирую на смерть чужого человека. Я ведь сама не знала ответы на эти вопросы, и Егор, наверное, это понял.

Должно быть, я уснула прямо за столом, утром не могла вспомнить, как оказалась в постели. На подушке белела записка от Егора, что само по себе выглядело странным — мой любимый очень редко обращался к эпистолярному жанру. Я потянулась к бумаге и прочла, сонно улыбаясь: «Звонила Лелька. Звонил какой-то мужик. И еще — твоя мама, спрашивала, кто я такой, пришлось признаться, что — домработница. Кажется, она не поверила. Не слишком напрягайся. Буду вечером. Егор».

Будет вечером, это замечательно. А вот насчет домработницы — зря. Бедная моя мамочка!

Дверь долго не открывали. Потом щелкнул замок, она распахнулась — и я шагнула в просторную прихожую.

— Что-то ты рано, Вадимчик! Я еще не готова, — проворковал девичий голосок, судя по всему из ванной.

Почему меня все время с кем-то путают?

— Анжела, — крикнула я, — это Марина, риелтор. Потоптавшись в коридоре и так и не дождавшись ответа на свое признание, я прошла на кухню. Надо сказать, квартира у Грушевских была отличная, ее оторвали бы в два счета, если бы ныне покойный Виктор Владленович был решительнее и сговорчивее. Трехкомнатные хоромы явно пережили недавно евроремонт и содержались в идеальном порядке. Прихожая под дуб, арочные перекрытия, кухня со стойкой, как в баре, — это сейчас модно и недешево. Видно, у Грушевских все деньги на этот ремонт и ушли, а теперь вот дочь отселять не на что. Нет, а квартира все-таки прекрасная: и большая, и потолки высокие, и в центре почти. Лепота, как справедливо выражался царь Иван Васильевич. Я уселась за кухонным столом, который, как и полагалось в современных квартирах, стоял посреди кухни — круглый такой, добротный столик. В углу ненавязчиво играл маленький музыкальный центр, в другом углу примостился кожаный диванчик. Спинки у стульев, кстати говоря, тоже были обделаны кожей. Впрочем, это неважно, стулья ведь будущим хозяевам не оставят, с собой увезут. А так — лепота. Ни соринки, ни пылинки — кругом идеальная чистота. Газеты и журналы в специальных коробках, на столе только ваза с фруктами (я даже подозревала, что эти фрукты искусственные, бывают же искусственные цветы, вот и тут также), в прихожей тоже ни тебе разбросанной обуви, ни тебе шарфика или платочка. А зеркало! Это же не зеркало, а издевательство какое-то — блестит, как сопля на солнышке, пардон! Каждый прыщик на лице издалека виден, любая точечка заметна. Это ведь безжалостно, в конце концов, демонстрировать и себе и гостям отражение без малейшего изъяна. Или взять туалетную комнату (если не сказать туалетный зал!), я заходила туда всего лишь раз и была до такой степени потрясена, что больше не пойду. Во-первых, очень просторно, хоть танцуй, а человек ведь не танцевать пришел! Во-вторых, музыкальное сопровождение сливного бачка вообще извращение. Смываешь все эти дела, а тут вдруг — Бетховен! Одуреть! Лунная соната! Словом, говорю, извращение. Поэтому все свои визиты в этот дом я старалась сводить до минимума, впрочем, я и была-то тут всего пару раз. Еще пару раз я встречалась с Грушевским в кафе, а однажды имела разговор с его супругой, так та вообще назначила мне встречу на остановке. Проницательная мадам уловила, что в их квартире я чувствую себя неуютно, значит, и разговаривать буду сквозь зубы, значит, и с условиями могу что-то напутать, лишь бы отделаться, как говорится. Но и та встреча на остановке, в непринужденной атмосфере улицы, мало чем помогла дальновидной супруге Виктора Владленовича, вот если бы она действовала как доверенное лицо, был бы другой разговор, ну а так — все документы оставались на руках у ее мужа, следовательно, последнее слово должен был сказать он. Вообще, как я понимала, самым заинтересованным человеком в продаже квартиры являлась дочка, та самая Анжела, которая напугала меня своим звонком, а сейчас ждала какого-то Вадимчика и которую я, кстати говоря, ни разу не видела. Мамочка ее, конечно, поддерживала, понимала, что дочке пора бы уже начать нормальную семейную жизнь, а не встречаться со всякими Вадимчиками кое-как в отсутствия родителей. А папа, наоборот, этого не понимал. Так обычно и происходит, отцы намного наивнее в этих вопросах и долгое время считают своих взрослых дочерей маленькими девочками с бантиком на макушке. Впрочем, я могу судить об этом только как сторонний наблюдатель, мой отец ушел до того, как на моей неоперившейся головенке можно было завязывать банты.