Мой проклятый Марс - Ксана М Страница 20

И его молчание лишь все усугубляет.

– Мы уходим?

По тому, как Макстон сильнее стискивает мою руку, понимаю – каждый мой вопрос неизбежно останется без ответа. Он не хочет говорить. А еще – он дико, по-животному зол. Впервые за то время, как между нами появилась связь, я вижу его настоящего. Того, которого знала до всего. Того, которого боялась.

Практически вылетаем из дверей особняка. Мысли не задерживаются в голове дольше, чем на секунду, но я все-таки успеваю ухватиться за одну – Макстон переменился после разговора с отцом. Я знаю, что права. Что пазл собирается. Но все еще не понимаю причины. Глупо полагать, что дело во мне, ведь так? Ведь не во мне?

– Садись, – безапелляционно, подводя к своему «Харлею».

– Но…

– Ри, прошу, просто сядь!

И он почти на грани, поэтому повинуюсь. Зная, что не должна, что пожалею. Но все равно не спорю и не требую объяснить, хотя, наверное, имею на это право. Позволяю Макстону надеть на себя шлем, а затем забираюсь на сиденье и крепко обхватываю его руками.

Пульс бьется в такт летящим секундам.

Дышу, хотя нечем – воздуха попросту нет.

«Харлей» истошно ревет и отдается грохотом в ушах, а после – срывается с места.

Глава 12

Марс

Гоню словно бешеный. Выжимаю, не знаю, сто девяносто? Двести? Сколько могу. Весь. Гребаный. Максимум. Мысли, чувства, порывы – внутри смертельный коктейль Молотова, который только метни, взорвет, сожжет все к херам.

Я зол.

И зол очень сильно.

Хочется бить, крушить, ломать, будто я долбаный Брюс Бэннер[5] в том самом нечеловеческом его состоянии. В том, где он большой, агрессивный парень, не поддающийся дрессировке и контролю. В том, где его внутренние демоны рвут цепи и необузданной яростью вырываются наружу.

Как и мои.

«У тебя есть долг перед семьей! Долг перед компанией! И эта девушка не может стать его частью!» Не сбавляя скорость, практически влетаю в поворот, даже сквозь рев двигателя слыша, как резина разрезает асфальт. «Я хочу, чтобы ты занялся тем, для чего родился! Чтобы встал во главе “Энерджи глобал”!» По венам одновременно с всепоглощающей яростью льется адреналин. Неистовый. Горячий. И в который раз ловлю себя на мысли, что ничто не усмиряет зверя внутри лучше наполняющей меня до краев опасности. «Музыка – детская забава, и я хочу, чтобы ты, наконец, это осознал! Мой сын не может заниматься подобным! Это позорит все, чего я когда-то достиг! Позорит нашу фамилию!» Что есть мочи стискиваю челюсть, ощущая, как боль чертовым ядом течет по крови, сотрясает каждую клеточку внутри. «Ты стал таким после ее смерти! Девчонка превратила тебя в слабака! Изменила!» Плотно сжимаю на резине пальцы, до ломоты в них…

– …пожалуйста, – знакомый голос рвется сквозь плотный и, казалось, непроглядный туман; сквозь громыхающее небо. – …пожалуйста, прошу, остановись… – тихий, едва уловимый, но своими вибрациями возвращающий меня.

Настоящего.

Резко вдавливаю тормоз, стремительно разворачивая «Харлей». Шины с визгом стираются об асфальт, буквально сгорают, сжигая весь кислород до молекулы.

Больно. Все еще невыносимо. Поэтому сбрасываю шлем и обрушиваю всю свою ярость на бетонную остановку. Долблю в ее стены, позволяя эмоциям с рычанием вырваться наружу – в этот момент на нас обрушивается ливень. Слова отца вспахивают все ту же рану. Ту зудящую, кровоточащую, которая никак не заживет. Даже спустя сто семьдесят долбаных дней. Самых тяжелых в моей жизни.

Удар. Второй. Третий.

Кричу – истошно, волком – и без передышки врезаюсь костяшками в преграду. До треска, хруста, крови. Меняю душевную муку на физическую, пытаясь унять ту, первую, которую больше не способен выносить. Потому что, черт возьми, выгораю. Весь. Полностью.

– Макстон! Что ты делаешь?! Остановись! – ее голос – мой щит.

И всегда был им.

Но отбрасываю его, потому что понимаю – не справляюсь.

Больше нет.

– Хватит, слышишь?! Макстон!!! Макстон, перестань!!! – Ощущаю ее дрожащие руки, которыми она пытается меня оттащить. Вырвать из цепких лап тягучей боли. Пытается. Но я продолжаю долбить, стирая кожу до мяса. Потому что так легче.

– Боже, прошу тебя, хватит!!! – Не успеваю ударить.

Ее ладонь накрывает мою – избитую в хлам, израненную. И я торможу, потому что срабатывает инстинкт. Защитить Терезу, уберечь, оградить. Я бы никогда не причинил ей даже миллиграмм самой незначительной боли. Потому что Она – все, что у меня есть.

Все, что осталось после…

Дождь хлещет по лицу и одежде, пытается смыть с бетона кровь. А я фокусируюсь только на ней. Даже сквозь стену из ливня вижу, что она плачет. Пытается не показывать, маленькая, быть смелой, но я вижу. И понимаю, что, черт возьми, я тому причина.

– Прости, – шепчу, закрывая глаза, прижимаясь своим лбом к ее.

А затем дышу. И так глубоко, как еще никогда в жизни.

И она могла бы отстраниться – могла, я ведь не держал, – но вместо этого делает ко мне шаг, окончательно убивая расстояние между нами. Разрушая все преграды. Молча отвечая на мои немые вопросы.

Не знаю, сколько стоим так – не шевелясь и не говоря друг другу ни слова, вымокая до нитки под косым свинцовым дождем – но оба будто бы и не хотим другого. Просто слушаем дыхание друг друга, мчащийся на скорости пульс, и никуда не спешим. А буквально через несколько секунд разбиваемся. И я – вдребезги. Потому что я встречаю ее удивительные голубые глаза, в которых живет бескрайняя вселенная.

Та самая, в которой безвозвратно, окончательно пропадаю.

Поэтому рушу последние барьеры и врезаюсь в ее теплые губы.

Безумно теплые, несмотря холод и на ливень.

Моя. Моя. Моя! – в унисон отбивает сердце.

И я слушаю, вторю ему, продолжая целовать девочку, которую выбрал.

Пальцы пробираются под тонкую ткань платья, касаются обнаженной спины, и я осторожно толкаю Терезу под навес, внутрь остановки, чтобы хоть немного укрыть от дождя. Капли с шумом барабанят по крыше так, что закладывает уши, но для меня они – будто музыка. Та, что смешана с запахом свежести и ароматом персиковой сдобы. Потому что именно так Она пахнет. Сладко, вкусно, маняще. И от хмельного сочетания до костей плавит. Срывает всего.

Но маленькая не сопротивляется.

Могла бы, но вместо этого отвечает – робко, неумело и все же так чувственно и искренне. Так же по-настоящему. Так, что все прочие без промедления меркнут.

Меркнет вообще все.

Вся. Моя. Жизнь.

Запускаю пальцы в ее влажные волосы и углубляю поцелуй.