Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 17

— Ты где был вчера, Гром? — Шурка наконец выдал. — Мы там чуть в землю не легли, а ты исчез, как призрак. Мы ж думали, тебя унесли нахер.

Я затянулся, медленно выдохнул. Спокойно, не дергаясь. Все давно решил, что говорить.

— В подворотне зацепили. По плечу срезали. Я отскочил, отлег их. Потом спрятался в сарае у рынка. Зашился там. Сам.

Костян хрюкнул.

— Сам? Бля, ты как Рэмбо, нахуй.

— Без понтов. Просто не хотел, чтоб кто видел. Там крови было — ебнешься.

Рыжий затих, затянулся, глянул искоса.

— Сарай… это у нас где? Там, где гаражи старые?

— Там, — соврал. — За третьим рядом, где раньше киоск ссучий стоял.

Про Катю — ни звука. Ни намека. Ее запах, ее глаза, ее голос — все запихал внутрь, глубже, туда, где никто не доберется. Пацанам про такое не рассказывают. Это не их тема. Это мое. Личное. Грязное. Слишком настоящее, чтоб обсуждать.

— Ладно, — Шурка сплюнул. — Хер с ним, что было, то прошло. Но за вчерашнее надо отвечать. Эти петухи с Севера совсем охуели. Вчетвером на нас четверых, с ножами — это уже не драка, это засада.

— Они думали, что нас меньше, — буркнул Рыжий. — Хотели срубить тихо, по-тихому, по-крысиному.

Я сжал кулак. Боль в плече отозвалась, как напоминание.

— Они хотели оставить послание, — выдохнул я. — Так вот… мы его получили. Теперь наша очередь писать.

— Писать кровью, — Шурка оскалился.

— Слов нет, — кивнул я. — Будем действовать.

Костян приподнялся, губы сжал.

— Накидывай план, Гром. Ты у нас голова.

Я затушил бычок об стену, бросил под ноги. В груди кипело. Не только из-за "Северных". Из-за всего. Из-за нее. Из-за боли. Из-за того, что мир — не ровный, а треснувший, как бетон под сапогами.

— Сегодня ночью. Подкараулим их у проходной. Они всегда после тренировки через овраг возвращаются. Трое. Иногда четверо. С ножами. Значит, мы с дубинами. По-тихому. Без лишнего шума. Без базара. Вышли — и исчезли.

— А если копы? — шепнул Рыжий.

— Если копы — свалим. А если мент… — я сжал челюсть. — Если мент — у нас своих хватает. Один больше — один меньше.

Пацаны молчали. Но в глазах у всех горело. Все, что надо, — уже решено. Отвечать будут. Не завтра. Сегодня. За каждую каплю нашей крови. За каждый наш шрам. За мое плечо.

Мы стояли у подстанции, солнце уже клонилось, воздух будто подкопчен — пыль, гарь, жар от асфальта. Все злые, потные, голодные до движухи. Шурка ковыряет пальцем в ржавом заборе, Рыжий что-то жует, Костян утирает лоб и бухтит.

— Пешком, значит, до хуя верст? — огрызается он. — Пока дойдем, ноги сотрутся в пыль, а «северные» уже в карты играть с ментами будут.

— И кто, блядь, сказал, что мы пешком пойдем? — кидаю я, — у нас че, ногти золотые?

— Или, может, мэр района подгонит нам «Волгу» с флажками?

Все переглянулись. А потом, как по команде, поворачиваем головы в одну сторону. Она там стоит. Как богиня из Таганрога. Красная "шестерка", немного уставшая, но бодрая, ровная, с характером. Бампер кривой, но фары смотрят дерзко. У магазика припаркована, немного в стороне. И самое главное — без сигналки. Хозяина не видно, возможно, ушел с концами. Или просто тупой.

Никто не сказал ни слова. Шурка первым двинулся, как будто его туда магнитом потянуло. Плавно, будто просто мимо шел. Мы за ним — не спеша, как будто воздух нюхаем. Без лишней суеты. Рыжий слева, я чуть сзади, Костян палит углы.

Шурка подкатил к ней как будто просто присел шнурки завязать, а сам уже глазами сигналку считывает. Рыжий с Шуркой курят по бокам, палят, чтоб ни один прохожий не мозолил. Я с боку, у стены, смотрю на все это как режиссер фильма, только без камеры — все по-настоящему, без дублей.

— Все, пацаны, сигналка говно, — тихо бросает Сашка и щелкает замок, как будто себе на память. — В залет пошли, как по маслу.

— Красавчик, — Костян усмехается, — а говорил, руки кривые.

— Я ща тебе в ухо щелкну, кривой ты, — бурчит он.

Рыжий наклоняется, пальцами скользит по замку, хмыкает. Легкий щелчок, будто это не «шестерка», а консервная банка с тушенкой. И все — дверь откинулась сама. Открыта. Как сердце хорошей шлюхи — без охраны.

— Все, пацаны, — шепчет он. — Готовьтесь к магии.

Шурка залазит под приборку, начинает шарить по кишкам. Пальцы — как у музыканта, провод к проводу, ищет тот самый. Искры сыплются, запах паленой изоляции. Напряжение в салоне — как перед взрывом.

— Твою мать, — сквозь зубы шипит он, — хозяин, сука, проводку как с говна лепил.

— Ты там аккуратнее, Шур, а то сгорит хата, — ржу я, — и мы с ней.

— Да заткнись ты, — он злится, — щас…

Щелчок. Искра. И жига закашлялась, завелась. Движок зарычал, как псина, которую только что пнули, но она рада — поедет.

— Есть, блядь! — орет Шурка.

— Ты глянь, — выдыхает он. — Кто-то нам явно подогнал. Подгон судьбы.

— Или тупо долбоеб, — кидаю я, — но мы не гордые.

Мы влетаем в салон, как будто всю жизнь тут жили. Я — на переднем, Рыжий и Костян — сзади, Шурка — за руль. Он оглядывается:

— Поехали на дело как белые люди, а не как чучела в пыли.

— Ща дед вернется, сердце дрогнет, — ржет Рыжий, — и поминай как звали.

— Я ему потом цветы занесу, — бурчу, — и кассету.

— Поехали, суки, — хрипит Костян.

Двор завыл шинами. Один пацан с мороженым чуть не упал. Где-то бабка замахала авоськой. Но нам плевать. Мы — на миссии. Мы — как Спецназ на «жиге».

В зеркале — пузатый дед бежит, машет руками, трясется, как студень.

— Вернись, мразь! — орет.

— Ща, держи тапки! — Рыжий высовывается, кидает ему два факера, — Успокойся, дядя, купи себе велик.

— Ща покажем тебе, как по Зареченски кататься, — выдыхаю я, утирая слезы от смеха.

— Эй, Шур, — хлопаю по бардачку. — Давай музыку. Не молча ж умирать.

Он сует руку в прорезиненный карман, достает кассету. Чернила стерлись, но мы знаем, что там. Он втыкает, и она, скрипя, оживает.

— Оооо, блядь, щас будет красиво, — шепчет Рыжий.

И начинается. Старый, прокуренный голос — как голос улицы.

— На беелом беееелом покрывааале января… — орет Шурка, крутя руль, как будто родился за рулем.

— Любимой девушки я имя написал… — подхватываю я, в голос, в ритм, будто душу наружу выворачиваю.

— Не прогоняй меня мороз, хочу побыть немного яяя… — Рыжий поет так, что слезы на глазах, но не от эмоций — от дыма.

— На белом белом