Преданный друг (СИ) - Юлия Леру Страница 16

— Никуш, ну сядь, ну поговори ты с нами, — умоляюще просила она, пока я резала капусту в салат.

Убиралась в доме.

Развешивала постиранное белье.

Кормила собаку.

— Мам, так надо.

— Да что значит «так надо», мы — твои родители, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо!

— Мам, не переживай, пожалуйста, еще и из-за меня, — гладила я рукой ее худенькое плечо. — У нас все будет хорошо. Я выйду замуж за Лаврика.

— А Егор?

— Мы с Егором расстались, мам. Он в прошлом.

— Ника… — начинала она, пытливо заглядывая мне в глаза, но я уходила от ответа и ее взгляда и не позволяла ей продолжать разговор.

Мама «поймала» меня уже на позднем сроке беременности, когда приехала к нам в гости на праздники под Новый год. Конечно же, вся деревня была в курсе, и, конечно же, кумушки уже подсчитали, что забеременела я летом. Наверняка был в курсе и Егор.

— Ты изменила Егору, Ник? — спросила она неожиданно, когда мы готовились к празднику и резали с ней на кухне салаты. — Поэтому вы расстались?

И я хотела что-то ей сказать, как-то объяснить, но не смогла и просто разрыдалась, упав маме на грудь. Она гладила меня по волосам, прижимая к себе и целуя в макушку, и повторяла, почти беззвучно, одну и ту же фразу:

— Ох что же ты натворила, милая, что же ты натворила…

Мама Егора, Ульяна Алексеевна, меня возненавидела. Если раньше она могла встретить меня улыбкой и пригласить зайти на чай, то после нашего бесславного побега, после того, как мы разбили сердце ее сына, и я, и Лаврик был вычеркнуты из списка близких семье Ковальчуков людей.

Однажды во время моего короткого визита в деревню я и папа Егора столкнулись на рынке лицом к лицу. Он окинул меня ледяным взглядом и отвернулся, и я, краснея и спотыкаясь, побрела прочь, когда метко брошенное вслед слово «вертихвостка» ударило меня в спину и едва не сбило с ног.

Я была рада тому, что мы переехали в Оренбург. Жить в деревне я бы не смогла.

Я подошла к забору дома Ковальчуков и остановилась, заметив, что машины Егора у дома нет. Конечно, он и не обязан сидеть дома целыми днями, а может, вообще сегодня работает… Я уже почти развернулась, чтобы уйти — и понимая, что сил для нового визита буду набираться еще неделю, — когда ворота открылись, и со двора вышла Ульяна Алексеевна.

Увидев меня, она остолбенела. Уставилась на меня. Сжала пальцы, цепляясь за подол платья, словно чтобы не вцепиться вместо этого мне в лицо.

— Ника. — Имя звучало холодно.

— Здравствуйте, — сказала я робко.

— Здравствуй. Ты к нам?

— А Егор… — Я сглотнула комок в горле, когда взгляд Ульяны Алексеевны стал колючим. — Егор дома?

— Дома. Но тебе здесь не рады.

Она встала так, чтобы заслонять ворота — птица, защищающая свое гнездо, мать, готовая защищать своего сына. Я ее понимала. Теперь, будучи матерью, я ее понимала, и наверняка испытала бы огненную ненависть к женщине, которая причинила боль моему сыну, но…

— Я хочу с ним поговорить.

Ульяна Алексеевна не повела и бровью.

— Я слышала, ты развелась.

Значит, его мать знала о том, что я здесь.

— Да, — сказала я.

— Ты об этом пришла сообщить?

— Нет.

— Тогда зачем ты пришла? Он тебе не будет рад, Ника. Ты уж мне поверь.

Я опустила взгляд.

— Я знаю. — Отступила, но заставила себя остановиться и попробовать снова, попробовать хотя бы еще раз. — Я знаю, я виновата перед вами, Ульяна Алексеевна, перед Егором виновата, и я хотела попросить у вас и у него прощения…

— Прощения, — сказала она. — Спустя пять лет.

— Ульяна Алексеевна, — снова начала я, чувствуя, как покидают меня силы и доставая из кармана письмо — последний, запасной вариант, на который я надеялась больше всего, ведь далеко не была уверена в том, что смогу поговорить с Егором с глазу на глаз. — Я не зайду в дом, вы правы, Егор будет мне не рад, но, пожалуйста, передайте тогда ему вот это.

Я протянула руку с письмом, но Ульяна Алексеевна даже не пошевелилась. Только посмотрела на меня взглядом, в котором тлело презрение, кивнула и сказала:

— Ты всегда была такая. Тихушница. Показательная скромница, этакая милая девочка с невинными глазками и звонким голоском. Я знала, что ничего хорошего ты ему не принесешь. Я предупреждала его, а он не слушал. «Ника, Ника, Ника» — как наваждение, он только о тебе и говорил, только и думал о тебе, а ты… Ты даже не представляешь, как глубоко ты его ранила. Не знаешь, сколько боли ты и Лаврик причинили моему сыну.

Слезы текли по ее лицу, катились по щекам, капали на шею.

— А теперь ты пришла просить прощения, потому что у тебя не сложилась личная жизнь?

— Нет, — начала я, мотая головой, — это не…

— Не вышло с одним другом, решила снова попробовать с другим? — Она вырвала у меня из рук письмо и разорвала его на мелкие части, и бросила мне в лицо. — Уходи. Я не позволю тебе снова сделать больно моему сыну. Уходи, Ника, по-доброму тебя прошу.

Я молча ушла.

ГЛАВА 11. НИКА

Под ногами хлюпала грязь, и сапоги разъезжались в разные стороны, но мне было все равно. Мне хотелось быстрее уйти от Ковальчуков, от взгляда, которым проводила меня Ульяна Алексеевна, уйти, пока я позорно не разревелась прямо посреди улицы и не превратила выигранную ею битву в маленькую победоносную войну, где я была наголо разбита словами человека, которого никогда не хотела бы видеть своим врагом.

Но я уже проиграла.

Я знала, что больше никогда не смогу набраться смелости и прийти сюда, даже если буду точно знать, что Егор дома один.

Трусливые зайцы не становятся храбрыми в одночасье. Они прячутся в кустах и трясутся от страха, наблюдая за происходящим издалека.

Я дошла до перекрестка шагом, больше похожим на бег, опустив голову и глядя только себе под ноги. Я не понимала, куда иду и зачем, ноги сами несли меня туда, куда им хотелось.

Я не ушла далеко. Когда пелена перед глазами рассеялась, и сердце перестало колотиться в горле, мешая дышать, я осознала, что стою не где-нибудь, а перед распахнутыми коваными воротами, ведущими в парк возле чертова колеса.

Я почти