Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева Страница 10

Внутри что-то обрывается.

Разочарование. Конечно. А что я вообще ожидала? Какого черта?

Но почему тогда в груди так гулко, так странно, так шумно стучит сердце?

Если не сложно, добавьте пожалуйста книгу в библиотеку, чтобы получать уведомления о выходе новых глав, и поставьте звездочку)))

Глава 6

Леха

Сидим на капоте старой «Волги», как на троне — ржавой, поцарапанной, с вмятиной на боку, будто и она с нами прошла все драки. Жопы мерзнут, но никому не влом. Воздух сырой, как из подвала, пахнет мазутом и чем-то тухлым, будто сам город сдох, но еще шевелится. Шурка дымит, смотрит вдаль, в глазах эта его тишина, когда мысли роятся, как осы. Рыжий чешет затылок, жует жвачку и бурчит, не затыкаясь.

— Я тебе говорю, если бы я кирпичом не шарахнул — она бы сирену врубила. А так — раз, стекло в хлам, она орет, а мы уже все с полки в сумку.

Костян фыркает, чиркает «Зиппо», наконец поджигает, затягивается, и сквозь дым:

— Да пошли они. Надо к «Северным» на разбор идти. Хули они думали, если на нашу точку полезли? Давайте по беспределу, че мяться?

Я молчу. Сижу, смотрю вперед. Мимо проезжает старый «Москвич», шины по лужам — шшш — как будто кто-то шепчет. В груди будто кто-то пальцами нащупывает сердце и сжимает.

— Гром… ты че молчишь?

Рыжий смеется.

— Он думает, как их зарыть и чтоб никто не нашел.

Я хмыкаю.

— Думаю, как сделать так, чтоб они сами себя зарыли.

И тут — вижу. Вдали. На повороте. Тени. Сперва просто силуэты — как будто фонарь глючит, и воздух плывет. Потом вырисовываются — один идет, как павлин, плечами играет, другой — с рукой в кармане, третий волочит ногу, подбитый. Мой, блядь, автограф.

Я медленно соскальзываю с капота.

— Ну вот и сказочке конец, — говорю. — Сейчас будет «Добрый вечер».

Костян уже трет кулаки.

— Они че, совсем ебнулись? Прямо к нам?

Шурка бросает коротко:

— Значит, хотят красиво лечь.

Рыжий выдыхает дым в сторону и ухмыляется:

— А я только покурить сел. Вот же любят парни поиграть в «Кто тупее».

Я смотрю на этих троих, что идут к нам, и у меня внутри все становится прозрачным, как лед. Ни страха, ни злости — только ожидание. Спокойное, ровное. Сейчас мы либо их, либо они нас. И похрен, кто прав. Главное — кто жив.

Они идут, как будто не на смерть, а на прогулку. Пятеро, плечо к плечу, в трениках и кожанках, с цепями на шеях, с ухмылками на лицах, будто кино снимают про себя. «Северные». Я знаю каждого в лицо. Кто где живет, с кем водится, кто когда из «обезьянника» вылез. Главный у них — Толян, кабан здоровый, на год старше, кулаки как кирпичи, башка, правда, набита опилками, но для драки мозги и не нужны. За ним та же шайка, что всегда — шестеро лошков, которые ржут громче всех, когда он шутит, и первыми бегут, когда жареным пахнет. Но сегодня они идут уверенно, четко, как на репетиции, будто знают: им никто не скажет «стой». Будто район их. Будто они здесь хозяева. Идут через двор, будто по ковру, не ссут, не зыркают, просто жрут глазами все вокруг. А я стою и не двигаюсь. Смотрю. Прищуриваюсь. Как в прицел. Мне не надо орать, бежать, махать руками. Я смотрю, как охотник смотрит на кабана — с холодной головой и руками, которые знают, когда нажать. Шурка рядом уже напрягся, носом поводил, как зверь. Рыжий зашел сзади, как тень. Костян — тот щас, наверное, считает: «если первому двинуть — сколько успеем уложить, прежде чем копы приедут». Толян подходит ближе, встает напротив, в двух шагах. Щелкает шеей, ухмыляется, показывает зубы, как будто его тут кто-то ждал и он пришел с предъявой.

— Че, Зареченские, решили, что короли района? — говорит он и тянет это «короли», как будто оно ему смешно.

Я ничего. Молчу.

Он ждет, а потом добавляет, кивая на нас:

— На лавках свои яйца развесили, думают, крутые.

Шурка первый выходит вперед. Без пафоса, без понтов, но в голосе уже гвозди.

— Ты, блядь, к чему клонишь, а? — выдыхает он и смотрит прямо, в упор.

В этот момент воздух становится тяжелее. Как будто кто-то сверху налил в небо свинца. Все гудит, как перед грозой. Я не шевелюсь. У меня внутри все спокойно, как у удава перед броском. Потому что я знаю: сейчас еще три слова — и кто-то ляжет. И если начнется, я пойду первым. Не потому что хочу. Потому что должен. Потому что нас тут четыре, а их пятеро с Толиком, и никто отсюда не уйдет без синяка под глазом, без крови на кроссах. И, может, я потом буду вытирать руки о спортивки и думать, стоило ли оно того. Но сейчас — все, что я чувствую, это как под кожей горит эта злость. Не тупая, не бешеная. А та, что собирается с детства, когда на тебя давят, когда ты живешь в дерьме, когда каждый твой шаг — это драка. Это не злость. Это жизнь. Это район. Это мы.

Я поднимаюсь не спеша, будто потягиваюсь после сна, будто вся эта напряженка — не мне, не про меня, а просто фон, как дрожь в проводах. Пепел с пальцев слетается на кроссы, стряхиваю ладонью, провожу по бедру, как будто стереть хочется все это, всю грязь, всю память, весь воздух, натянутый, как кишка перед разрывом. Подхожу к Толяку вплотную, встаю так, что между нами не втиснешь ни звук, ни дыхание, ни сомнение. Он не двигается, но я вижу, как у него дергается веко. Жмурится, сука, чуть-чуть, как от света, как от ветра, но я-то знаю — это не свет. Это я. Он не отходит, потому что за спиной шестерки, потому что надо держать фасон, потому что если сейчас отступит — все, конец, его сожрут свои же, пацаны не простят. Но и шагнуть не может. И я вижу, как у него внутри все мямлит, как в горле ком, как разум ищет выход — не проиграть, но и не получить по морде. Тишина такая,