Мы упадем первым снегом - Айла Даде Страница 96

Сердце бьется о ребра, когда я делаю глубокий вдох и выхожу из комнаты. Я поднимаюсь по лестнице к себе, подхожу к большому треугольному мансардному окну и смотрю на Аспенское нагорье. Зимняя страна чудес. Все вокруг белое. Снег, снег и еще раз снег.

В стекле я вижу свое отражение. Выгляжу иначе, чем раньше. Как-то выше. Я стою прямее. Я больше не такая худая. Время, проведенное в Аспене, изменило меня. Мне кажется, я стала больше похожа на себя, чем когда-либо. Следующие несколько месяцев будут худшими в моей жизни, я в этом уверена. Но однажды я через это уже прошла. И смогу пережить это снова. А потом я буду свободна. Как только истечет срок контракта, я смогу делать все, что захочу.

Прежней Пейсли больше нет. Я стала сильнее. Увереннее в себе. Я больше никому не позволяю себя обижать. Мое тело принадлежит мне, я принадлежу себе, мои решения – это мои решения. Я достаточно хороша и всегда буду достаточно хороша. Спустя столько времени, спустя столько лет я наконец поняла, что единственный человек, в котором я нуждалась, кто должен был меня поддерживать, кого я потеряла, но в ком так отчаянно нуждалась, – это я сама.

Теперь я это знаю. Я вернусь, потому что должна, но это не будет моей гибелью. Это будет начало длинной истории, которую я смогу написать сама. Перо у меня в руках. Я могу стирать и менять, переписывать и делать лучше.

Штора выскальзывает из моих пальцев и скрывает ночной Аспен. Я больше не шатаюсь, пока хожу по комнате и собираю вещи. Я шагаю уверенно.

Я иду от отеля к центру. Это занимает много времени, но я наслаждаюсь каждым шагом, каждым хрустом снега под ботинками, каждым холодным порывом ветра и каждой белой снежинкой, которую я ловлю языком. Появляются первые дома, и вот я уже иду по улицам, которые стали мне так хорошо знакомы за последние несколько месяцев. Тусклый свет фонарей мерцает, освещая тротуары. В «Олдтаймере» горит свет, и я на мгновение задаюсь вопросом, что делает Уильям в своем магазине в такое время, но потом просто думаю: «Это же Уильям». Он поднимает глаза, когда я прохожу мимо витрины. Я быстро отвожу взгляд и ускоряю шаг. И вот перед мной уже угловое здание с зимним оформлением витрины и сиянием ярко-желтых гирлянд. Закусочная «У Кейт».

Кейт была первой, с кем я познакомилась. Я помню, как она улыбалась, когда принесла мне блинчики. Я помню ее печальный взгляд, когда она окинула меня взглядом сверху донизу и ее глаза зацепились за синяки на моем лице. Я тяжело вздыхаю, потому что мне очень больно об этом думать. Я вытираю текущий нос рукой в перчатке, поднимаю взгляд на здание и различаю на наклонном окне на крыше старые детские витражи. Большинство из них частично содраны и лишь слегка намекают на то, что они когда-то изображали. Я думаю о Гвен, которая в этот момент лежит на своем коврике для йоги под окном, о Бинге Кросби, который отдыхает в своем домике, прижав мокрый нос к фанере. Больно. Очень больно.

Я помню, как мою маму бросил один из ее бесчисленных ухажеров. Они встречались несколько месяцев, и я думала, что она счастлива, потому что они много смеялись. Но, когда все закончилось, а мама по-прежнему готовила и напевала, по-прежнему танцевала и курила сигареты перед старым, еле работавшим телевизором, я спросила ее, не грустно ли ей. Она бросила пепел на прогнивший пол трейлера, выдохнула дым и сказала: «Из-за кого, из-за того? У нас даже не было ничего серьезного». Я спросила ее, как можно определить, если все серьезно, и она ответила: «Если тебе больно, как будто ты проходишь через ад, если тебя рвет на части и тебе кажется, что ты сгораешь, настолько тебе плохо, значит, все серьезно».

Тогда я не знала, что она имела в виду. Сейчас я знаю, в этот самый момент, когда я смотрю на остатки витражей на окне, а по холодным щекам бегут горячие слезы.

Сейчас все всерьез.

– Ты садишься или как?

Я медленно оборачиваюсь. Водитель автобуса – долговязый, с щетиной и темными кругами под глазами. Он жует жвачку. В руке у него кофе. Отвратительное сочетание. Я киваю, заставляя себя шагать вперед и не оглядываться.

Шаг за шагом. Еще один. И еще.

Надо просто продолжать идти.

В автобусе рядом со мной всего четыре человека. Пара моего возраста сзади, мужчина лет тридцати и пожилая женщина, занятая вязанием, которая напоминает мне Рут. Она поднимает глаза, когда я прохожу мимо нее, и одаривает меня морщинистой улыбкой. Это лучшее, что я испытала за это утро, поэтому я останавливаюсь рядом с ней и укладываю свои сумки в отсек над сиденьями. Я приехал сюда с джутовой сумкой, а теперь это две большие, полностью набитые спортивные сумки. Когда я сажусь, двери закрываются, и автобус трогается. Он едет по дороге к рыночной площади. На улице ни души. Мое тело словно цепенеет, пока мы покидаем Аспен. Все это время я думаю, что все хорошо, я все еще здесь, что не нужно грустить, но затем мы выезжаем на шоссе, и я чувствую себя так, будто у меня вырвали сердце. Теперь назад дороги нет. Лучшее время моей жизни позади.

Я развязываю шнурки на ботинках, снимаю их и подтягиваю ноги. Я прислоняюсь спиной к грязному окну, во-первых, потому что не хочу смотреть на жирные пятна на нем, а во-вторых, потому что не могу смириться с тем, что мы находимся за пределами Аспена.

Я открываю фотографию Нокса на телефоне и перебираю шармы на своем браслете. Сквозь пальцы проскальзывает птичка.

– Милая, – говорит женщина напротив меня. – Почему у тебя такой грустный вид?

– Это потому, что я грустная, – говорю я.

Ее спицы стучат друг о друга:

– Но почему?

Я пожимаю плечами и откидываю голову назад:

– Потому что мне пришлось оставить людей, которых я люблю.

– Ты уверена, что так надо?

Какое-то время я прислушиваюсь к треску радио:

– Все не так просто.

– Ничего не бывает просто, – говорит она. Из ее сумки выпадает клубок шерсти и катится по полу. Она не поднимает его.

– А ты думаешь, легко садовнику дожидаться урожая после посева?

– Это другое.

– А я считаю, что все всегда одинаковое. Сначала сеешь, а потом пожинаешь, что сама вырастила.

– Порой так не выходит, – говорю я. – Иногда приходит дикое