Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 76

Когда ни тела ее не нашли, ни чего другого? Ламия ж! Существо достаточно хищное и мстительное. И результат мог быть. Не стала бы она за мужа мстить, не надобно ей такого. А вот за себя, за свои планы порушенные, за то, что ребеночка ей с моей помощью зачать да выносить не удалось, за власть отнятую… почему Федора не убила она?

А может, и не получилось, сразу-то! Или… что тот Федор? Кукла-марионетка. Дерни за ниточки, он и лапками замашет в воздухе. Это у меня им управлять не получалось, а все остальные с этим делом справлялись легко. А я…

Стоило мне сказать «черное» — Федька тут же мчался доказывать, что это белое. Почему так?

Он меня ненавидел?

Нет… в монастыре побывав да поумнев, понимаешь, что другое это.

Не ненависть. Желание подчинить, в себе растворить, чтобы я на мир его глазами смотрела, его дыханием дышала… как это сейчас у меня с Борей происходит. Только Бореньке я по доброй воле все отдала, сама умереть готова, лишь бы он жил. А Федору меня, не спросив, отдали. И за то он меня ненавидел. Знал, что добром я бы с ним не осталась, что не люб он мне, постыл, не надобен… сам себе не признавался, а чуял всем нутром. Оттого и бесился люто, безнадежно, от бессилия своего. Хоть ты на четыре трона сядь, хоть кем себя объяви, не властен ты в чужой душе, и никогда властен не будешь. А хотелось ему. И любил, и ненавидел, и подчинить хотел — смесь гремучая.

Придет ли он сегодня?

Да я жизнь готова в заклад поставить, что придет! Для него это главный и единственный шанс! Шанс брату отомстить, меня забрать, и все это, покамест во дворце суматоха да суета… понимает ли то Любава? Нет.

Вспоминая черную свою жизнь, думаю, что не понимает. Она-то свято уверена, что Феденька ее — сыночек маленький, что послушен он, как овечка, что сделает Федор все, что скажет она.

Зря уверена.

А впрочем, неважно.

Не я ее разубеждать буду, сам Федор с этим справится, когда жив останется. Мое же дело куда как проще. Я должна Бореньке жизнь сберечь. А когда получится, не допустить, чтобы брата своего он убил. Лучше уж сама Федьку убью! Мне его не жалко, и рука не дрогнет, а вот Боря и оплошать может. Как ни крути, они от одного отца, они всю жизнь знали, что братья… пусть врала Любава бессовестно, Боря уже впитал все это, привык за столько-то лет!

Что толку тело его спасти, когда душа надломится, когда потом он себя виной напрасной измучает? Я бы сказала, что Федьку и три раза убить можно, и что на благо это, а Боренька — нет, не готов.

Любого другого — пусть. Но мачеху или брата лучше ему не трогать.

Ох, что ж с людьми-то тяга к власти делает?

Что в ней такого, в этой блестящей игрушке, что человек готов всех и каждого под нож пустить, себя продать, семью растерзать? Что такого в обруче с камушками, что за него душу закладывают?

Это ж не игрушка какая, это ответственность, громадная, тяжелая, страшная… смертная. И за каждого, кто по твоей вине жизни лишился, с тебя спросят. За все ты на том свете ответишь.

С властителей другой спрос?

Да, и это верно.

Когда ты свою страну из пепла и руин поднимал, когда держава при тебе землями и людьми приросла, когда колосс плечи расправил, тебе и убийства простят, и войны. А ты-то уверен, что справишься? Что не будет наоборот?

Это ведь не огород растить, а и то не всем удается. Некоторым делянку с репой-то не доверишь, а туда же, государством управлять рвутся!

Любава об этом никогда не думала. И Федька тоже. А Боря очень боится Россу подвести.

А я — я боюсь его подставить. Тоже в чем-то подвести, не оправдать ожиданий…

Я справлюсь!

Во имя тех, кто ушел за грань, во имя тех, кого я предала в той жизни — в этой я лучше сама умру! Клянусь!

* * *

Женщина на маленькую комнату смотрела не с отвращением.

Черная Книга.

Кому чего, а ей — последний шанс, и не будет другого… собралась она с духом, да и переступила порог каморки.

Тут-то закладка Агафьи и отозвалась тревожным звоном, да не до того бабе было. Какие-растакие закладки — оповещения? Она о таких и не ведала, и не знала, да и не ведьма она? Не было у нее так-то сил серьезных. Игра одна, баловство.

Так-то, как она, каждая баба сможет… угадать, о чем собеседник думает, может, еще чего, по мелочи, в спину гадость прошипеть, а человек и споткнется, хоть вовсе ее и не слышал…

Когда-то хотелось ей ведьмой стать, было.

А только не было у нее таких способностей, зато другое было, не менее важное.

Истинной ведьмой не стать без дара черного.

А чернокнижницей не стать без черной ненависти.

Только когда выжжена душа твоя, когда лишь ярость черная в ней плещется, обида, злоба, только тогда и может оно получиться, у простой бабы да ведьмой стать. Малость остается — Книгу Черную найти, да не забояться в последний момент, но тут уж все сошлось. И Книга, и ярость, и гнев, и ненависть — и для страха в душе женской места не было, слишком много там было ярости, слишком много желания отомстить, и разъедало оно все остальное. Зато Книга довольна была.

Рука, над книгой протянутая, не дрогнула, не отдернулась в последний момент, прижалась, как то ведомо было женщине, запястьем к застежке кованой, узорной. Рот с клыками длинными, острыми изображающей.

Ожила застежка, клыки в руку впились.

Медленно, очень медленно кровь текла, а женщина от боли корчилась, а руку все ж не отрывала.

И наконец…

Зашелестела книга, раскрылась первая ее страница.

И надпись на ней буквами алыми, ровно киноварью выписано.

Инициация.

Когда б не признала Книга человека, не пожелала хозяйку сменить, могла б и досуха выпить, остался б рядом с переплетом кожаным скелет белый, дочиста обсосанный.

И признала.

И пожелала.

И выбор сделала.

Женщина хмыкнула, головой качнула.

— Не время сейчас, позднее чуточку. Еще и крови дам, и сделаю, как надобно.

Книга ровно слова человеческие поняла, страницами шелестнула недовольно, но закрылась. И на руки к хозяйке новой пошла.

Когда Агафья влетела в подвал, ровно фурия бешеная, там