Вдова на выданье - Даниэль Брэйн Страница 49

Я стояла как прибитая пыльным мешком. Рабочие побросали дела, присоединились ко мне и пыхтели у меня за спиной, подошла Наташа и вцепилась мне в юбку. Я смотрела, как сын останавливается, рассматривает ткани, оставшиеся у него в руках, корчит гримаски, возвращается, бежит к уже разложенным, меняет квадратики и начинает свое путешествие по огромному для него залу снова.

И у меня что-то щелкнуло в голове. То, что в двадцать первом веке я назвала бы «законченной концепцией», и Федул таких премудростей не знал, но слово вставить осмелился.

— Вы, барыня, глядьте… — выдохнул он. — Младенца завсегда сама Всемогущая ведет. Как разгадать, что она ему говорит, а, барыня?

— Я знаю, что она ему говорит, Федул, — прохрипела я и отступила к единственному пока пригодному для сиденья стулу. Села, взяла на руки дочь. — Иди работай, Федул…

Мой малыш, родись он у меня в двадцать первом веке, стал бы программистом, кто еще умеет так превращать баги в фичи. А вот меня ожидает задачка со звездочкой: каждому укромному уголку, оформленному в уникальном стиле, придумать звучное и интригующее название. Всемогущая, помоги, с фантазией у меня всегда было плохо!

Глава двадцать первая

Краски, краски, краски, пестрый ковер, путаница узоров, игра фактур, переплетение нитей, цветовое безумие. Я обманывалась, смотрела и видела воображаемое — сказочный дворец, или таинственный лес, или замок на утесе, или пристанище эльфов? Я слышала голоса единорогов, звонкий смех фей, крик банши где-то вдали и околдовывающее пение Лорелеи.

Я вспомнила, как создаются ткани известного… здесь пока неизвестного французского Дома. Есть ли тут Франция, нужна ли кому-нибудь Франция и ее заносчивые кутюрье, когда мой четырехлетний сын сотворил из ничего, из пустоты, из хаоса настоящий шедевр? Я никому не отдам его будущее, никаким французам. Это его законное место — основатель ведущего модного бренда этого мира.

Подождем лет пятнадцать и начнем покорять сердца и разорять кошельки.

Якшина поправила занавеску, отошла назад на несколько шагов, встала рядышком и, затаив дыхание, оглядывала зал. Слов не было ни у нее, ни у меня.

Но нет, слова у Якшиной нашлись.

— Что же, Олимпиада Львовна, не скажете мастера? — в который уже раз приступила она к длительной осаде, и все еще безуспешной.

Моя семья — моя крепость. Я отлично заплатила Якшиной за ткани и пошив, но ушлая, опытная купчиха упустить неведомого ей золотого петушка не могла. Объяснимо, она швея, она может озолотиться, но, милая, совершенно ничего личного.

— Я говорила, Анна Никифоровна, это был заезжий синьоре, — развела я руками. Тоже в который раз, с невинным лицом, мол, повезло так повезло, не выгонять же его было. — Я даже имени его не помню, такая оказия!

Петр с Федулом за моей спиной захихикали. Они были свидетелями триумфа малыша Женечки, но это два сына Федула уже приняты поварятами на кухню, и это младший брат Петра поступил ко мне половым. Положение обязывает, говорили примерно в эту эпоху в моем мире, а я перевирала на свой собственный лад: благодарность обязывает. И Петр, и Федул стояли насмерть и рубежи наши Якшиной не сдавали, несмотря на все ее потуги.

— Ох и синьоре, матушка! Такой синьоре! Говорил все невнятно, поди его разбери, чирик-чирик, си-си, прего-прего, а тряпочки так разложил, что глаз радуется! — довольно прищурился Федул.

— Не смотри, что маленький да непонятный, — солидно кивнул Петр. — Я, матушка Анна Никифоровна, так матушке Олимпиаде Львовне и сказал: сама Всемогущая…

— А не мели, не мели, Емеля, это я сказал! — заспорил Федул, и он был, конечно, прав, но своего они добились, Якшина махнула рукой и в очередной раз отступила — надолго ли.

Столики на два, четыре и шесть мест я огородила в точности так, как изначально планировала, и выбрала ткани для декора, как разложил образцы Женечка. Сейчас, когда занавеси были полностью расправлены, как если бы ресторанчик был полон и за каждой портьерой трапезничали гости дорогие, казалось, что это не обеденный зал, а причудливое, завораживающее полотно. Разглядывай, скрывайся, подсматривай за другими людьми, прислушивайся к шуршанию волн, шелесту листьев, далекому пению птиц — то ли лес, то ли пучина морская, то ли горы, укрытые снежными шапками.

Шаги половых скрадывали самые обычные крестьянские половички, которых в каждой деревенской избе с избытком. Скатерти пошиты из обрезков — Якшина расстаралась. Стулья и диванчики — где как есть потертые, аутентичные, где обитые в цвет занавесок и скатертей. Столы то покрыты лаком, то просто ошкурены. Запах дерева, соли, сосен — кажется, в мое время это называли словом «эклектика», не забыть бы его, мне еще рекламу давать.

Распахнулась дверь кухни, и оттуда выскочил взлохмаченный Сила. Было похоже, что его проводили пинком под зад. Следом вылетела и шмякнулась шапка, а потом показался злой как сотня чертей повар Мирон.

— Барыня! — заголосил он на весь зал, тряся над головой поварешкой, как знаменем, и заслуженно униженный Сила на всякий случай начал пятиться на полусогнутых ногах. — Да что же делается? На пару минуток к блинчикам отвернулся, а он, оглоед, все пончики подожрал! И ведь не лопнет рожа бесстыжая! А что господину управляющему теперь нести? А матушку Анну Никифоровну чем потчевать прикажете? Расстегаю, впрочем, могу подать? У-у, ненасытный! — замахнулся Мирон на Силу, которого пойди уже найди в занавесках, и, обернувшись, крикнул на поварят: — Федька, Афонька! А ну расстегаю барыням несите! Ах, хороша расстегая, барыня, ох, хороша! Рыбонька!

За что я жаловала купчих, в частности Якшину, так это за то, что они абсолютно не тушевались от души хохотать во все горло, а не хихикали, прикрывая ладошкой рты, как манерные бледные аристократки.

Повара Мирона, старого своего знакомого, привел Евграф, и был Мирон бывший каторжный, а до того кормил себе годами какого-то шикарного князя, да случайно устроил в княжеской кухне пожар. «Давно то было, барыня, все минувшее, а вы меня в деле проверьте», — доверительно попросил Мирон, и я… что же, у меня такая же каторжница спит в соседней комнате и присматривает за детьми. Не то чтобы я была сторонницей вторых шансов, но понимала, что бедный-несчастный страдалец в двадцать первом веке не то же, что бесправный человек-вещь в веке девятнадцатом.

Мирон не оправдывался, рассказал все как было — умаялся, за печью не уследил, половина имения и сгорела, но хоть никто