Вдова на выданье - Даниэль Брэйн Страница 13

Снова я нащупала в кармане монетки. Раз скорняк отказался от платы, может, мне хватит денег купить вон тот калач, свежий, румяный, посыпанный маком? Я должна буду как-то вернуться домой, но я об этом уже не думала. Мне до визга хотелось есть, до отчаяния.

Это же не я так отчаянно завизжала? Я заозиралась, уже поставив ногу на ступеньку крыльца и взявшись за ручку. Нет, я молчу, я просто давлюсь слюной, кто же кричит так безнадежно, как будто речь идет о жизни и смерти?

Едва не сбив с ног тучную даму, проскочил мальчишка-газетчик, распахивались двери лавок, из вкусно пахнущей тьмы выглядывали изумленные люди, затопал по брусчатке городовой. Визг на мгновение прервался и зазвенел с новой силой, в лавке напротив той, куда собралась зайти я, открылась дверь, и оттуда вывалился, шатаясь, парнишка лет шестнадцати. Одетый не по сезону, совсем как я, в дырявом сером шарфе, он выбежал на середину улицы, раздирая и шарф, и серую рубаху, и собственное горло; он крутил головой, разевал рот как можно шире, и взгляд у него был невидящий и обреченный.

Любой повар, даже такой дрянной, как я, умеет с завязанными глазами идеально делать две вещи: яичницу и прием Геймлиха.

К парнишке кидались люди, но он от них отскакивал, толкал, задирал голову выше, словно так мог получить такой необходимый глоток воздуха. Я забежала к нему со спины, обхватила и сжала руку в кулак. От парнишки несло нечистотами, меня замутило, но я сцепила зубы и нажала на кулак — раз, другой.

Парнишка рванулся, сил у него хватило вырваться из моего захвата, он закашлялся, отскочил на несколько шагов и захрипел. Люди, окружившие нас, разбежались, и смотрели все не на парнишку, а на меня.

— Ах ты пащенок! — надрывалась женщина за моей спиной. — Как земля тебя носит! Да будь ты проклят, ворье поганое!

Парнишка подпрыгнул, в прыжке обернулся, зыркнул на женщину недобрым прищуром, подпрыгнул еще раз, что-то подобрал с земли и кинулся бежать, сильно наклонившись вперед. Очнулся городовой и, сунув в рот свисток, не торопясь, попрыгал за парнишкой следом.

Люди загомонили. Показывали пальцами отчего-то на меня, и я почувствовала себя оплеванной. Крики обокраденной владелицы лавки повышали накал, и я не выдержала.

— Даже вор не заслуживает такой лютой смерти! — заорала я на глумливое сборище, но кто бы послушал.

Никто не собирался меня бить, как под моей родной крышей, но и по-человечески отнестись никто не подумал. Важный, как пингвин, купчина плюнул почти мне под ноги, и все как по сигналу стали расходиться. Пока, возможно, чью-то лавку, оставшуюся без присмотра, тоже не обнесли.

Я сжала кулаки, сердце ухнуло в низ живота, я растерянно разжала руки и посмотрела на пустые ладони. Мои две медные монетки — я выронила их, когда кинулась к парнишке, а что же спасенный мной поганец подобрал, прежде чем сбежать?

Под осуждающими взглядами я побрела обратно к бакалейной лавочке, всматриваясь в брусчатку. Монеток не было, неблагодарный побирушка не погнушался чужими грошами, и были ли ему деньги нужней, чем мне? Я уткнулась носом в чье-то пузо, обтянутое не самым чистым белым фартуком и пахнущее соблазнительно — выпечкой, и пузо недовольно проговорило:

— Иди, иди отсюда, попрошайка.

Я подняла голову и с ненавистью посмотрела на молодого, крепкого пекаря. Коллега, что же ты такой мерзавец, что я тебе сделала?

— Все вы одна шайка, ворье, — добавил он. — Пошла вон, чистых клиентов мне распугаешь.

— Мне нужен дом купца Обрыдлова, — сквозь зубы проговорила я. Злость, обида — я могу вывернуться, вопя о несправедливости. Итог здесь и сейчас для меня будет один, а могут еще и побить.

— Думаешь, там поживишься? — ухмыльнулся пекарь и, все еще не пуская меня внутрь, крикнул: — Лизавета! Дай вчерашних пончиков!

Я сглотнула слюну. Гордым быть хорошо, когда ты здоровый и сытый, а когда тебе нечего есть, в ножки поклонишься. Кланяться я не стала, велика будет честь, но взяла тряпицу с чем-то мягким и благодарно улыбнулась.

— Пошла, пошла…

Я отошла на пару метров, развернула тряпицу. Пончики были не вчерашние, владелец лавки приврал, им минимум трое суток, холодные, жирные и противные, но мне они показались пищей богов. Я так и ела, стоя посреди улицы, и за мной пристально наблюдала та самая лавочница, которая подняла крик.

Я доела, подумала и вытерла руки о юбку. Она настолько заношенная, что ей не повредит пара лишних пятен. Лавочница словно дожидалась, пока я доем, нахмурила брови и жестом поманила к себе, но близко подойти не позволила.

Стоило запятнаться, коснуться изгоя, и я сама стала прокаженной.

— Ты сильная? В тебе свет? — с любопытством спросила лавочница. Я тоже нахмурилась, не зная, что ей сказать, кроме того, что я не магистр Йода, и в этом она может быть совершенно уверена. — А что Миньку-блажного спасла? Как? Зачем?

— А ты бы спокойно смотрела, как он задыхается? — огрызнулась я.

— Он калачом моим подавился, — отмахнулась лавочница. — Отвернулась, а он в лавку проскочил. Весь товар попортил, дрянь этакая, кому я теперь его продам?

Смотри, я тебя за язык не тянула.

— Мне отдай, — хмыкнула я, вознося благодарность высшим силам за своевременное вмешательство. — Бесплатно. Все равно у тебя его больше никто не купит.

Социум наглость не поощряет, а зря. Я была уверена, что лавочница захлопнет перед моим носом дверь, но я хотя бы попыталась, — но нет, она пожала плечами и велела обождать.

Улица жила своей жизнью, и где-то уже разгорался новый скандал. С меня на сегодня склок было достаточно, я всмотрелась туда, куда указывал скорняк. Дом с красной крышей и ширинками — что за ширинки, я не знала, но всегда могла спросить. Хуже будет, если до купца дойдет не только моя вчерашняя эскапада, но и сегодняшняя. Насколько я могу судить, спасение Миньки мне аукнется сильнее, чем угроза приголубить золовку подсвечником. Семейные дрязги — одно, а покушение на общественные устои — совсем другое, но как-нибудь разберусь, не в первый раз.

«Все прежние разы были в другом мире и другом обществе, — возразила я сама себе и сама же себе ответила: — Люди везде одинаковы, не трепещи».

Звякнул колокольчик, лавочница на вытянутых руках протянула добротную корзинку — не захотела мараться и подходить ближе. Но под чистенькой для разнообразия тряпицей