Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс Страница 52

И, возможно, последнего, потому что гарантий, что я выйду из схватки с потусторонними силами живой, у меня нет.

Признаться, я давно не подмечаю родительские дни. По субботам, когда к учащимся заглядывают родные, я предпочитаю залезть на чердак и не высовываться, пока все не разъедутся кто куда. Слишком больно видеть, как мать обнимает свое дитя, как отец подбадривающе похлопывает ребенка по плечу, если знаешь, что уже никогда не испытаешь того же самого. Чтобы избавить себя от зависти и выжигающей изнутри тоски, я обычно прячусь среди пыли, паутины и забытых ящиков под крышей…

Но не сегодня.

Эта суббота — особенная. День, когда тетя Присцилла впервые наведается в мою альма-матер. Я сижу в холле на бархатной банкетке перед самым входом, таращусь на него в ожидании, что вот-вот двери разойдутся в стороны и впустят ее, единственную, кто еще в силах меня спасти.

Я прихватываю с собой сборник Бодлера, чтобы скоротать время до приезда Присциллы, но, сколько ни пытаюсь, сфокусироваться на тексте не могу: строчки пляшут перед глазами и теряют всякий смысл, мешаясь друг с другом. Однако когда поднимаю голову, то сознаю, что Бодлер мне больше не интересен, потому что передо мной стоит вдова Патнэм.

— Присцилла!

Я вскакиваю и накидываюсь на нее со всем пылом и жадностью, как преданная собачонка, заждавшаяся хозяина. Что есть мочи прижимаю Присциллу к себе, чтобы вдохнуть почти забытый, но еще такой родной запах фиалкового одеколона. Крупные серьги ее весело бренчат и звенят колокольчиками, словно ко мне пожаловал с подарками Санта-Клаус.

— Тихо-тихо, птичка, не то задушишь старушку! — смеется Присцилла Патнэм и чуть ли не силой принуждает меня отлипнуть. Старушкой ее сложно назвать даже с натяжкой и при всем желании — для своих лет она все еще выглядит эффектно.

Мои глаза снова полны слез, но на сей раз от радости.

— Ты приехала!

— Я ведь обещала, хотя добраться до вас, надо сказать, та еще задачка со звездочкой, — кивает она и улыбается красным напомаженным ртом. — Бог ты мой, да ты ведь почти и не выросла… Вас хорошо тут кормят?

Я закатываю глаза и шутливо шлепаю ее по локтю.

— Пойдем. Я тебе все покажу и расскажу.

Пока мы проходим по парадной галерее, где в ряд висят портреты всех глав академии за добрую сотню лет, Присцилла восхищенно присвистывает. Краем глаза я замечаю, что она по привычке тянется к портсигару в кармане мехового пальто, и предостерегающе бью ее по руке. Она смотрит на меня в замешательстве, после чего каркает на манер вороны.

— Ах да, здесь же не курят… Это ведь при-лич-ное за-ве-де-ние, — растягивает она по слогам последние два слова. — И как вы только держитесь без маленьких шалостей?

— А мы и не держимся, — вздыхаю я и ухватываю ее за локоть на развилке коридоров: — Нам сюда.

Прежде чем Присциллу хватит инфаркт от местных красот (или неудержимый приступ сарказма, навеянный местными драконовскими правилами), отвожу ее к комнате прямым путем. Увы, не до экскурсий, покажу ей достопримечательности Уэст-Ривера позже. А сейчас нужно бы постараться выжить любой ценой.

— Проходи, — запускаю я Присциллу внутрь и знакомлю с Ханной, что трудится над домашним заданием по французскому. — Это Ханна Дебики, моя соседка. Ханна, это моя… тетя, миссис Присцилла Патнэм. Не родная, но почти как родная.

— Здравствуй, крошка, — приветствует ее Присцилла Патнэм, и Ханна робко здоровается в ответ. Она не привыкла, чтобы ко мне кто‑то приезжал, и видеть рядом со мной взрослое существо для нее удивительно. — Теперь ты за ней приглядываешь, а?

Ханна непонятливо пялится на меня. Я только пожимаю плечами: что тут скажешь? Ханна не только приглядывает, но и пишет трагикомедию моей жизни в чате академии, когда ей это выгодно.

— Ханна, ты не оставишь нас, дорогая? — спрашивает Присцилла, на что Дебики нехотя встает, собирает учебники и выходит наружу.

Миссис Патнэм прикрывает за ней дверь, и я успеваю заметить, как Ханна напоследок окидывает комнату любопытным глазом. Наконец дверь захлопывается, и мы остаемся наедине.

Присцилла сразу меняет тон с ироничного на боевой:

— Ну-ка признавайся, белобрысая засранка тебя задирает?

— Если бы дело было только в ней, я бы не звонила вся в слезах, — издаю я нервный смешок. — Но нет. К сожалению, все сложнее и… опаснее.

Присцилла вальяжно располагается на кровати Ханны и не сводит с меня своих мудрых глаз.

— Ты что, кого‑то убила, птичка?

В ответ одариваю ее молчанием. Пронзительный взгляд вдовы изучает меня с минуту, после чего она встает и принимается за дело. Зашторивает окно, чтобы не пропускало блеклый дневной свет. Достает из большой сумки маленькие свечи в круглых стеклянных подсвечниках и расставляет в широкий круг на полу комнаты. Вынимает из кармана зажигалку и начинает поджигать один фитиль за другим.

Тут уж я накидываюсь на нее с придушенным воплем:

— Нам нельзя ничего жечь в комнатах! Сигнализация же сработает…

Но Присцилла неумолима. Она не торопясь разгибает спину, после чего подлезает под штору и приоткрывает старое окно. Внутрь сразу залетает зябкий ветер, и пламя свечей дрожит на сквозняке.

— Ничего, все быстро выветрится. Садись.

Обе мы ступаем в круг, очерченный танцующими огоньками, садимся в позу лотоса. Присцилла вытаскивает из сумки пучок шалфея, подпаливает его совсем немного от свечи и, как только он начинает тлеть, окуривает нас и комнату его пряным дымком.

— Это чтобы злые духи не мешали, — поясняет она и улыбается. Я отмечаю, что в уголках ее рта появилось больше морщин. — Помнишь, как раньше мы проводили обряды очищения?

— Да, — киваю, — конечно, помню. Будто это было вчера.

После таких обрядов мне приходилось, вернувшись домой, забрасывать школьный свитер или блузку в корзину для стирки, пока родители не учуяли этот резкий аромат. Иначе мама бы снова укоризненно отчитала меня, а затем и соседку, которая «в очередной раз склоняет ребенка к темным практикам». Если бы не плотный рабочий график, вряд ли бы родители, так истово верующие в Бога, оставляли меня наедине с еретичкой, гадающей на картах Таро и якобы говорящей с призраками. Но пути Господни неисповедимы.

— Вот теперь можешь говорить, ничего не утаивая. Что же ты натворила, птичка?

Наконец собираюсь с силами и выдавливаю из себя слова:

— Если расскажу, ты во мне страшно разочаруешься.

Присцилла раскатисто смеется, после чего заходится в типичном для курильщика кашле.

— Милая,