Марго Ланаган - Черный сок Страница 34

Харроу-младший уходит за мешком. Обезьянцы болтаются на ветке, как преступники в ожидании порки: задницы розовые, с лиловыми венами. Раньше я бы точно свистнула парочку (супчик из них — объедение!), но теперь не те времена. Я больше не занимаюсь воровством и прочими безобразиями. Жаль, что кроме меня об этом никто не знает: люди до сих пор убеждены, что на уме у меня одни пакости. Гонят даже оттуда, куда я в самые отпетые свои времена носа не показывала. «Пшла, пшла отсюда! Не трожь товар своими визглёвыми лапами!» — «Да я ничего, я просто смотрю…» — «Пшла, тебе говорят! Всех покупателей отвадишь. Хуже вони!»

Мальчишка возвращается. Да, сегодня он явно не в духе! Складывает обезьянцев в мешок. Хорошие у него руки, сноровистые, умелые. Руки мужчины, а тело юноши. Оттаскивает мешок в сторону, потом возвращается и собирает шкуры: отправятся в сарай, на растяжку.

Опускается тишина. Мухи жужжат над каплями обезьянской крови. Ну что ж, в этот раз удалось посмотреть на него подольше. Неизвестно, когда еще выпадет такой случай. Улегшись спиной на широкую ветку, я гляжу в небо. Сквозь листья сверкает свежевымытая синева. Ветра едва хватает, чтобы ворошить кукурузу Харроу-старшего: ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш! — так шепчут матери над колыбелями, когда в округе бродит визгль.

Наконец они уходят, взвалив мешок с обезьянцами на тачку, полную кукурузы. Я запросто могу забраться в их дом: собака меня знает. Да только ни к чему. Я недавно там побывала, запах мальчишки еще не выветрился из памяти; нет нужды опять валяться на его кровати.

Я спускаюсь и бреду через кукурузные поля, к дороге. Затаившись у обочины, я сижу и жду.

Вот они появляются. Ах, хорош мой мальчишка! Чем ближе город, тем прямее его спина и незаметнее складки у переносицы. Будь я горожанкой, могла бы надеяться, что его улыбка расцветает для меня. Мне однажды приснилось, что я горожанка. А проснулась — и опять стала кем была: нечистой, оскверненной несчастливицей, хуже обезьянки. Пропустив их подальше, я выхожу на дорогу и незаметно иду следом. Похоже, назревает ливень: кукурузные воробьи шныряют внизу между стеблями, а не по верхам над початками. Горизонт, однако, чист.

Когда мы приходим на площадь, рыночная суета только набирает силу. Я усаживаюсь на ступенях у входа в кукурузную лавку. Если увидят, что от меня нет вреда, то со временем, может быть… А что будет? Обрадуются и прижмут меня к груди? Вряд ли. Гонять бы перестали — и то хорошо. Правда, сидеть придется долго: счастливцы не отличаются наблюдательностью.

Солнце бьет прямо в лицо, но жара еще не разгулялась. Обычно меня здесь клонит в сон, но сегодня ветер несет бодрящий запах — дыхание дальнего моря. Я однажды дошла до самого берега, хотя мне никто не верит.

— Но это правда! Оно больше, чем визгль: от берега до горизонта — вода, вода; наскакивает и шумит; если долго стоять, то с ума сойдешь; странное чувство…

— Ха, тебе ли не знать! Они же тебе голову потрогали, да?

Детишки толпились у школьной ограды, изнывая от безделья, пиная нижний брус.

— Не только голову, а и пониже! — добавил один с сальной улыбочкой.

— Говорю вам: там и нормальный с ума сойдет! Столько воды… Плоская равнина без краев, и вся кипит! — Меня просто распирало. Я верила, что им будет интересно!

Теперь уже я не такая наивная. Счастливцам новости ни к чему. Они хотят, чтобы все оставалось неизменным — включая их удачу.

Ну, пускай не верят. Я-то знаю, что была там. И помню, какое оно — море. Я знаю, чем оно пахнет. Солью и травой, похожей на резину — как сейчас. Закроешь глаза, и видишь: песчаные дюны, ветер и водяные чудовища, сражающиеся у берега. Хитрая это штука, море. С первого же свидания сажает в душу свои крючки, чтобы потом в любой момент — запахом ли, знакомым ли шумом — подсечь тебя и потащить, словно рыбу.

Не могу понять, отчего сегодня на рынке так людно. Копошатся, как муравьи перед дождем. Налегая на прилавок, трогают бирюзовые фигурки; до хрипоты препираются с продавцом коз; шутят с кукурузными тетками; цокают языками у загона для ослов. Я прислушиваюсь к обрывкам разговоров: ничего интересного. Погода, урожай. Кто у кого родился, кто на ком женился. Домой никто не торопится. Даже те, кто должны работать в полях, толкутся на рынке, хотя каждому известно: урожай надо как можно быстрее собрать и припрятать — от непогоды или от монстра. Если бы у меня была земля, что осталась от папы с мамой, я бы так и делала, можно не сомневаться. Да только я была слишком мала, когда их утащил визгль, и земля отошла в арендный банк. Теперь она стоит под паром у доброго горожанина Тэтчера.

Вдыхая морской запах, я ищу глазами своего мальчишку. Его отец обосновался двумя ступенями ниже меня, беседует со старикам. А вот и сынок! Уже торгует, сгоняет мух с жирного обезьянца, выложенного напоказ. Судя по размеру мешка, парочку тушек уже продал. Я вижу, как шевелятся его губы и даже могу расслышать слова:

— Свежие обезьянцы, прямо с дерева! С чесночным корнем, да с картошечкой — пальчики оближешь! Нежнее домашнего кролика! А ну, подходи! Свежие обезьянцы, еще теплые!

Ну, за домашнего кролика не скажу: в детстве наверняка пробовала, но сейчас уже не помню. А вот дикие — редкая гадость. Жилистые, горькие. Однако лучше, чем ничего, когда бродишь за городом…

И тут у меня перед носом появляется такое, что я напрочь забываю о милом мальчишке, и о кроликах, и вообще обо всем на свете.

По виду оно как камешек: гладкий, бисквитного цвета, размером с ноготок. Лежит себе на ступеньке, рядом с моей ногой — и вдруг начинает дрожать. Какое-то время я сижу в оцепенении, потом достаю нож и прижимаю камешек острием. В рукоятке отдается едва заметная дрожь, идущая изнутри. Я совсем не чувствую страха, даже когда по камешку пробегает трещина. Уж кому-кому, а мне довелось повидать, как вылупляется всякая живность! От птицы-скрипуньи до тех лягушат в ручье Фенни, что лезут у мамаши прямо из спины. Новорожденный жучок стряхивает остатки скорлупы — я по-прежнему ни капельки не боюсь, только любуюсь округлой глянцевой спинкой, отливающей то красным, то зеленым, смотря как падает свет. Красивый жучок! Как драгоценный камешек.

А потом я замечаю длинный черный хоботок. И рука моя намертво вцепляется в чье-то плечо. Которое, конечно же, оказывается плечом Харроу-старшего.

— Руку! Руку убери, визглёвый объедок!

Харроу брезгливо отшатывается, однако ужас на моем лице заставляет его поглядеть вниз — как раз в тот момент, когда драгоценный жучок поддергивает свои юбчонки и улетает: фррррр!

— Что это было? — спрашивает он, хотя и сам прекрасно знает.