SoSущее - Альберт Егазаров Страница 45

— Задатки, ах задатки, куда они уходят? — поглаживая бугристый череп, настаивал на риторическом продолжении разговора Феррари. — Туда же, куда и детство, и мечты. Вот про тебя, Платон Азарыч, не говорили в детстве, ах, какие задатки у сорванца!

— Про меня другое говорили в детстве, Пашка, жид пархатый, мне говорили, но за «тушку» тебе все равно ответить придется.

— Ну что ты так сразу, ответить. Не 95-й год, поди. Будет тебе «тушка», будет, в гроб меня вколотишь с прихотями своими.

— Вот и поладили, а в какой комплектации?

— В нормальной, Азарыч, только 22-я, — чуть смущаясь, известил Платона терминатор.

— На 22-й ты к себе на дачу летай. Мне этот гроб не нужен.

— Ну почему же гроб, Платон Азарыч. Гроза Запада, бэкфайер, как-никак. Ребята говорят, салон будет вполне ничего себе.

— Нет, ну ты сравнил ширу с пальцем, — по-детски возмущался Платон, словно его хотели лишить любимой игрушки. — 160-я — это же птица, а твоя 22-я — летающий веник[125].

— Веник не веник, до сих пор на крыле, и охотников на нее хватает — столько, что в очереди стоят, — от Чили до Индии. А в твою 160-ю, ты подумай, одного керосина надо полтораста тонн заливать.

— Буду я еще на керосине экономить.

— И сколько аэропортов твою «тушку» сможет принять?

— Мне что, ее в бизнес-поездки поднимать? Я Землю оглядеть хочу, — мечтательно произнес Платон, подняв глаза вверх, словно там и была его обетованная земля, и вдруг отрезал: — Если ты мою птицу из-под распила не вытащишь, я по задолженностям тебя самолично общиплю до самого… чего там у тебя от лейтенантских погон осталось, «запорожца», кажется?

— Ну вот уже и грозить, Платон Азарович, — с нарочитой обидой в голосе произнес териарх, одновременно пытаясь затолкать обратно лезущую из него ширу, которая сейчас ни к чему, кроме полного фиаско, привести не могла.

— Ты же знаешь, Паша, я не угрожаю, я констатирую, — ласково парировал Платон, — и потом, что ты за патриот, если для Родины сто кислых сберечь не можешь, и какой из тебя эгоист, если о своей старости не заботишься.

— Да я стараюсь, все уладили почти, только представители бывшего потенциального противника возражают.

— Что, таки сами и возражают?

— Нет, конечно, Рыжий прокладывает, — пожаловался Феррари.

— Ну, на Чурайса у меня свой чур имеется, — заверил териарха Платон, подумав о том, что в ноокоме можно выменять его оценку по чурфаку на добро по Ту-160.

— Тогда дело склеится, — пообещал териарх-на-выходе. — Вот хохма-то будет, — продолжил он, не заметив, как передернуло Платона на слове хохма. — Платон Онилин на собственном стратегическом бомбардировщике. Моргану, или там Билл Гейтсу какому, такое и не приснится даже — на B1B воздушные океаны рассекать. А что этот «би-би» против нашей «тушки» — она его по всем статьям бьет. И салон, ты прав, Платон, туда такой врезать можно — с джакузи и диванами, и на диванах тоже кой-кого разместить можно. И два маха на двадцатке! — вещал Феррари с почти ноздревской прытью.

— Ладно, покатаю, — пообещал Платон и, обогнув растущий хвост очереди, двинулся в сторону бокового придела, где была дверца, ведущая к завесе с обратной стороны.

Непосредственно у завесы в толпе ооцитов, разделившихся на желто- и синекарманников, шел какой-то бурный диспут, видимо в духе Старой Традиции, кому быть на интродукции первым. Оглядев враждующие партии, Платон подумал, что его недососок без работы сегодня не останется. Надо предупредить мальца, чтобы не увлекался, — чего доброго, выдохнется на половине — получит по сосалу, а ему, мистагогу, лоховище свое подставлять.

— Смотри, на каждого в среднем десять секунд, — открывая дверь, обронил он идущему позади Ромке.

Никакой реакции. Платон обернулся — недососка за ним не было. Увлекшись чаемой птицей, Платон не заметил, как пропал его ученик. Он вышел из прохода в общий зал и обнаружил скопление, из которого, как из пчелиного роя, исходило одобрительное жужжание.

Разорвав кольцо стоящих зевак, Платон нашел в центре этой цирковой площадки слипшуюся пару: своего недососка и горящую синим пламенем голубогазую принцессу. Казалось, еще мгновение — и они втекут друг в друга до полной неразличимости, как спирт в воду, а вода в спирт, — и двое станут одним — водкой.

Вид сцепившейся в рудиментальном объятии парочки пьянил не хуже сорокаградусного напитка, поэтому Платон действовал решительно и без всяких упреждающих действий. Уже опробованный легкий удар по копчику заставил Рому широко раскрыть рот. Оттуда сразу же выпал подбородок принцессы, а ученик, потеряв равновесие, неожиданно подкосился в коленях и стал оседать. Если бы не наставник, — сидеть ему на полу. Платон так же решительно подхватил Ромку под спину и, не дав сказать ни слова, потащил к служебному входу в зал представлений.

Втолкнув его в дверь, он зашипел:

— Я ж тебе сказал, побереги сосало для интродукции.

— Эм-мм. Ум-мм… — мычал недососок, причмокивая сильно распухшим рудиментом.

Они прошли в слабо освещенную комнату, в которой одна стена была наглухо завешена черной плотной тканью, а ее центр занимало возвышение, на котором стояло большое кресло, отдаленно напоминающее трон, и перед ним была еще одна завеса, с небольшой дырой в центре.

— Садись, — подтолкнул он ученика.

Рома сел, и Платон подкатил кресло ближе к завесе — так, чтобы дыра находилась в сантиметрах двадцати от Ромкиного рта. Потом он подошел к ряду выключателей на стене и стал ими щелкать. Свет зажигался то за, то перед возвышением, включались и выключались небольшие прожекторы, нацеленные в пространство перед креслом с недососком. Наконец нужная конфигурация световой партитуры была найдена: в то время как нижняя площадка освещалась хорошо, кресло с сидящим на нем Ромкой погрузилось в тень. Только из дыры в завесе выходил острый луч света, создавая необходимое напряжение в сцене представления.

Теперь его очередь. Он прошел в небольшую каморку за троном, оказавшуюся гримерной. Там он облачился в длинную пурпурную мантию, водрузил на голову похожую на папскую, только семиярусную митру, и, надев простую венецианскую маску — золотого младенца, — преобразился в настоящего первосвященника. Обдав золотыми бликами ученика, мистагог снова направился в каморку и вернулся оттуда с тем, что Ромке показалось палкой, а на самом деле было жезлом с набалдашником в виде четырех женских грудей, увитых змеями. Покачав тяжелым, судя по плавности хода, посохом, Платон вернулся к выключателям и погасил основной свет. Следующий щелчок привел к тому, что раздался звонок, настоящий, пронзительный, школьный, и вслед за ним пополз вверх тяжелый занавес, открывая извилистую галерею, выстроенную из обтянутых черным крепом щитов. Вход в галерею находился слева, — так что стоящий за неофитом мистагог мог видеть всех входящих на