Млечный Путь, 21 век, номер 3(52), 2025 - Песах Амнуэль Страница 37

- Вы, кажется, собирались позвонить Лене.

- А? Да, хотел. Не одолжите завтра телефон?

- Хоть сейчас.

Матрена кладет телефон на стол передо мной и тихо выходит. Смотрю на затертые кнопки и набираю номер. На другом конце почти сразу отвечает вялый голос жены. Слова камнями срываются с ее губ и летят в пропасть боли.

- Лена? Лена! Милая!

Вскакиваю со стула, он падает, и гулкий звук бъет в сердце, гонит мысли из леса сознания. Пустота тотчас наполняется страхом.

- Артем, милый, - шепчет Лена в трубку. - я в больнице, не пойму, что со мной. Температура под сорок, голова раскалывается, грудь сдавлена, врачи разводят руками.

- Дорогая, прошу тебя, не говори много, отдыхай...

Пытаюсь сглотнуть слюну, горло саднит от сухости и рвущегося крика. Опускаюсь на пол и слышу сопение по ту сторону телефона.

- Найди свой цвет, - кряхтит Лена из последних сил. - Найди, найди.

Короткие гудки.

Не сплю до утра. Наполняюсь игрой света зари, замечаю мелькание теней за соснами. Запихиваю в себя еду и срываюсь с места с сумкой и мольбертом в руках.

На пороге останавливает Матрена. Смотрит в глаза, сочувственно кивает.

- Я слышала ваш разговор, уж простите. Помогите ей, Артем, всей душой помогите.

Безмолвие окружает и сбивает ритм шага. Идеи и чувства беспокоят листву, отчаяние ветром бросает пыль под ноги. Озеро выныривает из леса внезапно. Сдираю с себя остатки сна и дышу как можно глубже.

- Вы сегодня рано, - слышу где-то рядом.

Геннадий привычно прикрыт мольбертом.

- Что-то случилось?

- Жена больна, счет идет на дни, если не на часы. При этом она умоляет закончить работу.

- Так же просила моя Кира.

Вздрагиваю и задерживаю дыхание от волнения.

- Моя дочь. Она была удивительной девушкой, любила природу и людей, пока не уехала в город учиться на ветеринара. Помогать животным - ее мечта с детства, но город сломил ее волю и здоровье. Больница, лекарства, бессонные ночи. И что же? Здоровью конец, ведь мегаполис не для творческих людей, он глушит крик души и возвышает плоть. Но я не знал, не знал до последнего дня, что она больна. Не хотел ее отпускать в большой мир, понимаешь? Я много работал, забывался в работе, пропитываясь красками мира и накладывая на палитру собственные чувства. Так в моей жизни появился мыс Айя. Затем - озеро, где любила гулять Кира, я нарисовал его так, как никогда не рисовал. В день смерти дочери в реанимации. Если бы я чаще ей звонил, выходил из своей скорлупы... Если бы.

Стою и вижу рябь на воде, потемневшей от теней туч. Солнце подмигивает лучиком света из-за сопки. Брызгает свежестью дождик.

- Не теряйте времени, езжайте к ней и прихватите себя истинного, - добавляет Геннадий.

- Да, себя. И я есть цвет.

Иду по тропе, петляю между сопками и выхожу к обрыву. Отвесному и скалистому цвета пепла после сожжения мостов к прошлой жизни. Вскрикиваю от увиденного: исполинское, безграничное и глубокое синее покрывало моря. Внизу сдерживают натиск волн глазные яблоки гор - шарообразные валуны. Из воды щерятся ввысь начищенные ветром и намытые дождями скалы, утренний свет ложится на изрытые трещинами пологие склоны ало-желто-пурпурными мазками. Иду вдоль обрыва и нахожу спуск по витиеватой тропе к плоской скале с видом на каменного носорога, пьющего море. Мыс Айя, играющий светом нового дня и серыми оттенками моря до горизонта. Смесь желтого с Зинона, красного с Антареса и ванили, серого, синего с Земли. Скала-рог, зуб из воды серо-желто-синего цвета. Святой и небывалый. Он сжимает сердце и разворачивает взгляд в глубины души.

Море становится голубоватым у носорога, но сизым и серебристым у горизонта, и апельсиновым с зеленоватым оттенком где-то в середине холста. Отхожу на несколько метров и любуюсь работой. Смотрю на живое море и на сотворенное силой сознания море на холсте, на скалы и их новые копии, оживающие у меня под онемевшей рукой. Вдруг краски сбрасывают с себя оковы утра и дня, одеваясь по-новому. Осматриваюсь. Наступает вечер, снимаю холст и ставлю новый. Голова кружится, горло сдавлено, рвется крик восхищения, глаза слипаются, но руки уже пишут мир. Мой мир через краски Айя, припудренные оттенками с других планет.

Просыпаюсь на обрыве. Лежу на скале, в спину упираются камни, рука распростерта над пропастью. Одно движение - и сольюсь с морем, камнями на веки вечные. Поднимаюсь и кричу от боли. Наверняка тело покрыто синяками. Смотрю на холст. Теряю время, оно карамелью тянется вдалеке от меня. Не в силах оторвать взгляд от гармонии красок на картине. Начинаю понимать: желтый с Зинона - смесь заката и восхода на Земле, красный с Антареса - неистовые языки света над горизонтом в преддверии заката и рассвета. Божественная игра. Вперемежку с игрой света на мысе Айя и мягким серебром из озера скалы обретают жизнь, вторую жизнь в моем сознании. Мысли и чувства выходят из леса и бросаются ко мне, они возвращаются.

Собираю вещи, бреду в изнеможении по тропе. Прохожу озеро и бросаю короткий взгляд на отражение неба. Оно смешивается с теплотой ало-серой глубины едва заметного тумана над гладью воды. На другой стороне наблюдаю Геннадия. Он изящно, напряженно взмахивает кистью. Рядом, поджав колени и положив голову на плечо отца, пристроилась девушка в платье вечернего отражения облака в воде. Коса ручьем стекает на грудь и застывает в изнеможении от чувств смотрящего. Устало опускаю глаза. Он рисует, он с дочерью, он счастлив здесь, на родном месте Киры. Сила воображения, призвание и любовь ломают устои жизни и затягивают петлю на шее больших городов. Гена и Кира сильнее смерти.

***

Вернувшись в село, безмолвно собираю вещи и в беспамятстве преодолеваю путь до города.

Потный, пропахший морем, солеными брызгами и красками, стою в больнице у кровати Лены. Белая, как голый холст ранним утром на холме, милая приоткрывает глаза и вдыхает ртом воздух. Изумление застывает на ее лице.

Разворачиваю свои работы одну за другой, ставлю на мольберт. Цвета наполняют скудно освещенную вечерним светом палату. С соседних кроватей встают люди, но я вижу их тени, наполнить их жизнью и цветом не решаюсь. Замечаю лишь Лену, раскиданные по подушке волосы и кожу, украшенную румянцем.

- Боже, боже, - вылетает из ее горла.

Сажусь рядом,