Нечисть. Ведун - Tony Sart Страница 52

– Цыть, дура!

Голосище у него неожиданно оказался почти таким же густым и тяжелым, как у давешнего деда-хозяина.

Он зыркнул наверх, туда, где скрывалась его собеседница. Там еще немного недовольно поворочались, однако замолкли. И спорить не стали. А дядька вновь перевел взгляд на меня.

– И тебе здорова, ведун! – С него вдруг сошла хозяйская бравада, он ссутулился и уже тише добавил: – Помоги, а?

Я очень серьезно кивнул.

Не просто так нечисть ведуну явится.

Мы говорили уже пару часов.

Точнее, говорил больше домовой. Сидел рядом со мной на лавке, болтая здоровенными ногами в воздухе и понуро глядя в пол. Всякое рассказывал.

Про то, как навел меня с дороги на дом (ох и силен, видать, дядька), как зазвал.

Только теперь я понял, что не могу вспомнить толком ни лая собак, которые уж точно бы не пропустили чужого, ни того, как звал хозяев, прося разрешения войти. А без дозволения в дом войти плохой знак, да и крепкие засовы на ночь сами собой не отпираются. Дядька продолжал.

Про то, как прошлым прикрылся, заставив поверить, что обжита хата, что хозяева дома. Воистину силен был дядька! Такое навести, да на ведуна?! Дому годов триста должно быть, чтобы домовой сил и умений набрался.

Я слушал и понимал, что все это был морок. Не было никакого могучего деда, миловидной тетушки да сестричек-хохотушек. Точнее, может, и были, да только когда… Слушал я рассказ дядьки, бродил взглядом по пустому заброшенному дому, и то там, то тут вспыхивали среди темноты яркие пятна былых воспоминаний тепла человечьего.

Вот в углу качает колыбельку молодая женщина, тихо и устало улыбается, свет лучины пляшет на пухлых щеках. Ласково льется баюкающая песня.

Тает…

Вот у стола, того самого, только гораздо более свежего, еще хранящего запах дерева, стоит молодой крепкий юноша в ратной одежде. Упер руки в громадный щит, склонил голову послушно. Ждет благословения. А напротив женщина. Те же пухлые щеки, усталая улыбка. Только теперь она сильно старше, и в глазах тревога. Тянется к юноше рукой, гладит щеку. Еле дотягивается – рослый сын чуть подается вперед, ищет ласки матери.

Тает…

Вот сидит громадный мужчина на скамье, катает на колене малютку. Заливисто хохочет ребенок, в притворном испуге при каждом скачке норовит схватить здоровяка за темную бороду. Мужчина смеется и ласково треплет копну волос крохи. Аккуратно, робко. Привыкла рука не к играм детским, а к кистеню да топору. И в глазах сурового воина такая теплота, что…

Тает…

Говорит домовой, плывут мимо меня чужие воспоминания, чужие жизни, поколения. Радость рождения, тоска расставания, горечь утраты. Лица, лица, лица.

Память дома. Жизнь дома.

Показывает мне домовой всю свою жизнь прошлую. Ради чего существует. Ведь он и есть этот самый дом. А дом должен быть обитаем.

– Много лет, много веков жили хорошо, крепла семья, ширилась. – Дядька бубнил низким басом, видно, давно жаждал выговориться, выплеснуть тоску. – А потом разом собрались и уехали. Как старый Судиша помер, так почти сразу. Решили, мол, на новом месте, в новых землях обосноваться. Без главы семьи тяжело, думали перебраться к родне дальней в Славгород. Сложились в обозы, утварь погрузили и отправились в путь. Дом-то по старому обычаю решили на волю оставить, авось добрым людям пригодится. Да только кто тут ходить-то будет, в глуши такой, у границы леса да бескрайних полей. А я ж что сделаю? Погремел забором, поискрил, да только ж будет разве дом силой удерживать жильцов? Так и остались мы одни тут. Я да эта вон… дура.

Он беззлобно кивнул в сторону печи. Оттуда донеслось невнятное ворчание. Ругань была между ними скорее как привычное общение, нежели вражда. Так бранятся старики, прожившие вместе под сотню лет.

– Остальная нечисть-то разбрелась, само собой, – продолжил меж тем домовой. – Что им тут делать было? Одна эта осталась. Я уж ее и гнал, и бранил. Нет, уперлась. Плюнул теперь уж.

– Я тут еще прадедов Судиши пугала, – заскрипели от печки. – И тебя, старый, одного не оставлю. Мое это место тоже.

Я молчал. И так странно было мне видеть в нечисти столь обычные человеческие черты. Ведь кикимора (а это она и была, сразу признал гнусную мелочь) могла, как и прочие вольные небыльники, уйти. Но осталась. Верна дому. Только домовой никуда не мог уйти… от себя не уйдешь.

Теперь я понял, что после сна мне не привиделось – дом действительно был пуст. Причем очень давно. Заброшенный был дом, покинутый. Густая многолетняя пыль плотным покрывалом укутала все убранство. Безмолвная, чуть не гробовая неподвижность. Пустые углы, куски сломанных, подгнивших фрагментов мебели. Печальные силуэты забытых, ставших ненужными домочадцам предметов.

Дом медленно умирал, прогнивая, врастая в землю, проседая без человеческой заботы и трудов.

А с ним уже много лет умирал домовой.

– Можно чем-то помочь? – вдруг тихо, почти не скрипя, пропищала кикимора. – Ты же ведун. Тебя для того и приметили еще от околицы, заманили.

Она так и не решалась показаться, шебурша за трубой.

Я покачал головой:

– Нет. Как я понимаю, уехали домашние давно, а чем больше дом стоит без хозяина, тем труднее. Со временем даже лихие люди начинают стороной обходить пустое жилище, обрастает мрачный дом легендами да страшными сказаниями, еще больше отпугивая людей. Путники сторониться начинают, зарастают тропки. – Я тяжко вздохнул, понимая, что домовой и сам прекрасно знает свою участь, но должен был услышать это из уст ведуна. – Со временем озлобляется дух дома, лишается рассудка без людей, дичает. И тогда дом становится опасным. Заманивает безумный хозяин путников в свои владения, жаждет хоть на миг вернуть себе тепло жилого обиталища, да только губительны для несчастных жертв его заботы.

Я помолчал, помялся. Трудно было говорить.

– Нет доброго решения для такого дома. Или сожгут его озлобленные на лихие дела люди, или веками будет он догнивать с безумным хозяином внутри.

Долго молчали. Каждый о своем.

– Может, – домовой глянул на меня, отвел быстро взгляд, – уходя, спалишь хату? Не хочу я в безумии растворяться, пропадать, себя не помня! Чего страшный миг оттягивать…

– Не смогу, – честно сказал я, чувствуя в груди щемящую, тяжелую тоску. – Знаю, что страшное тебя ждет, но и навредить так не могу.

Еще посидели, слушая легкие призрачные подвывания морозного ветра в щелях.

– Благодарю, ведун, – прогудел домовой погодя, – за правду. Я и сам понимаю, всякие байки