Коты-колдуны - Кирилл Баранов Страница 30

Колдуны были смущены. Они косились на птиц нервно и виновато, старались не показываться из-под навеса без дела, а встретившись взглядом с птицей – кивали неловко, будто так здоровались. Или извинялись за что-нибудь.

Иногда птичья стая рассеивалась, а потом собиралась обратно. Котам казалось тогда, что птиц стало больше, чем было…

Птицы водили странные воздушные хороводы, а временами, рядом с озерами и реками, закатывали хорошие пирушки.

Через несколько дней показался Рыжий Утес.

Повозка остановилась у ворот дома Феврушки, и девушка спрыгнула на тропинку, побежала, не оборачиваясь, к крыльцу. В дверях она столкнулась с женщиной в богатом темном платье с тонко выписанным красным орнаментом.

– Мама, я вернулась! – воскликнула Феврушка, входя в дом. – Помру сейчас смертью – так пить хочу. Дайте молоком упиться!

– Когда ты успела уйти? – удивилась женщина и пошла за дочерью в кухню. – Я думала ты дома.

– А я вот, – ответила Феврушка.

В кухне возилась кухарка, старый слуга резал тыквы. Феврушка панибратски махнула им рукой, нашла под полом кувшин прохладного молока и небрежно налила себе чарку, разбрызгав немного на стол.

– А, сладкое какое! – обрадовалась Феврушка. – У нас такого раньше не было! У бабули корова новая, что ли? Хорошее молоко…

Феврушка пила так по-звериному и захлебываясь, что вокруг рта осталась толстая белая полоса.

– Зачем ей новая? И прежняя хорошо доится, – в полном недоумении произнесла мать, разглядывая дочь. – Какая ты горящая…

– Замечательная у нас корова! – сказала Феврушка. – Побегу к бабуле, поздороваюсь с коровой. Так давно не спускалась к реке!

И, не допив, Феврушка с чаркой в руке помчалась сквозь двери и коридоры к выходу, оттуда через дворы на тропинку – и дальше, мимо домов, мимо заставы, вниз по склону, к рыбацкой деревне у посада. Бежать туда – пять минут.

Мать Феврушки еще ничего не поняла, а дочь уже куда-то запропастилась. Женщина вздохнула, посмотрела в окно. Мимо ворот дома покатила повозка. На козлах сидели два кота, третий выглядывал из фургона позади, смотрел, втянув голову, на небо, где играли стаи птиц.

– Дожились, – сказала женщина, – коты под окнами ездят…

Коты спешили удрать из города. На людях следовавшие за ними птицы вконец осатанели. Они все гомонили без перерыва, залетали в окна, цеплялись к дворовым собакам. Сворой они набросились на черешню, и крики хозяина дерева были им ни по чем. Одна крутилась, как на карусели, на флюгере с петухом, пока не отломала его совсем. Другая стащила на базаре рыбину и бросила ее на кошачий навес. Еще две длинноклювые птицы так напугали балаганного музыканта, что он спрятался от них в актерской кибитке, забыв на улице инструмент. Птицы налетели на брошенную лиру, принялись дергать струны и орать непонятно что на разные голоса.

Но, когда кошачий фургон подъезжал к заставе, кто-то закричал позади:

– Стойте, коты! Остановитесь, собаки!

Фургон встал, и озадаченные коты высунулись из-под навеса. К повозке подбежал запыхавшийся мужик, в котором не с первого раза можно было признать всем известного пьяницу Тимошку. Выглядел он трагически. Сморщенный весь, скомканный, где-то бледный, где-то синий, где-то красный, вялые волосы клочками туда-сюда. Можно было подумать, что он сегодня успел дважды повеситься.

– Ах вы, поганцы хвостатые! – заголосил Тимошка и замахал кулаком дрожащей руки. – Ах вы, рожи звериные! Чтоб вам, татям ночным, в сырой луже утопнуть! Что ж вы, храпуны чумазые, сделали с честным человеком-то?! Что ж вы жизнь благородную по ветру пустили и на смерть лютую обрекли! Да чтоб вам подурнело, мошенники вы и шарлатаны!

– Да что такое-то? – спросил огорошенный Трофим. – Нечего нам гадости говорить, будто мы их сами не знаем. Что у тебя опять стряслось? Мы сделали тебе того, чего ты хотел.

– Да разве ж такого я хотел? – завыл всем известный пьяница Тимошка. – Да разве ж такого я просил? Для чего мне, мотыги вы шаловые, жить теперь на свете этом, когда я пью и пью, пью и пью, пью кружками и бочками в рост человеческий, а все равно не пьянею! Когда я пью больше коровы, а даже не падаю! Я продал все, что у меня было, то есть последние лапти и дедовскую шапку из крысиной шерсти, я продал свой дом, пусть дома у меня особенного и не было, я продал землю, которая не знаю где вообще была, я купил на эти деньги столько вина, сколько смог. Я выпил его – и я трезв, как орех! Кому, скажите мне, рожи вы негодяйские, кому и для чего нужен такой подлый собутыльник?! Меня гонят изо всех кабаков, и ни один благородный пьяница не желает иметь со мной дел! Что вы сделали со мной и моей жизнью?!

– Так что ты теперь-то хочешь? – скривил рожу Трофим. – Пьяным мы тебя делали. Тебе не понравилось. Мы тебя сделали трезвым. Тебе опять не нравится. Что тебе надо-то?

– Делайте все взад, чтоб как раньше было! – воскликнул Тимошка и полез было на повозку, но сразу не смог, поэтому тут же и передумал. – Раньше мне как хорошо было! Пьяный был, а не как дурак. Жизнь кабацкая! Чуть что – по роже.

Сраська ушел под навес, а когда высунулся обратно, протянул всем известному пьянице черную горошину.

– Бери, – сказал Сраська.

– Это что? – спросил Тимошка, разглядывая горошину на свет.

– Злая какашка.

– О… А зачем она мне?

– Пойди домой…

– Дома у меня теперь нет.

– Пойди куда-нибудь подальше отсюда, брось ее в кружку с водой, подожди пять минут – потом выпей.

– И что?

– Что было последнее время – все забудешь, но станешь таким, каким был прежде.

– У-у, какая злая, – протянул Тимошка. – Дайте сразу горсть.

– Нет.

– Что ж. Но смотрите мне, проходимцы окаянные, если вы меня опять обманите, я вас где хотите найду!

Он отошел было, но вернулся и добавил:

– Нечего мне тут, у меня кулаки – ого!..

Он заболтал тощим кулаком и наконец побрел, пошатываясь, сам не зная куда, а повозка покатила дальше, к заставе.

– Мне кажется, – произнес Трофим после недолгой паузы, – мы учим людей каким-то не слишком правильным вещам…

– Мы можем научить их только тому, что знаем сами, – ответил Пузырь. – А мы – коты.

– Ну и ладно…

Фургон выбрался из города и поплелся тихонько по посаду – мимо трактира и складов, где купцы успевали сбыть часть товара, чтобы не платить за него пошлину на заставе. С одной стороны дымили мастерские, с другой по полевой дороге шли крестьяне с косами и заплечными сумками.

Кошачья