Нечисть. Ведун - Tony Sart Страница 28

Разве что богатырь какой – правда, перевелись они давно.

Я хоть и ведунка, да только чудо от бреда отличить могу.

А потому сижу, раскинувшись под корягой замшелой, и шелохнуться боюсь.

А лобаста все смотрит куда-то не отрываясь.

Вдруг разомкнулись сморщенные губы, раскрылся беззубый рот:

– М-моя!

Тишина в ответ.

Зло зыркает русалка. Щерится. Скрежетнули длинные когтистые пальцы, в гнилую щепу дробя кору коряги-трона. Подалась вперед, зашипела хрипло, с надрывом:

– М-моя!!!

Нет ответа. Молчит невидимый собеседник где-то за моей спиной.

Заелозила нервно лобаста, грузное тело задрожало от злобы, пошла мелкая дрожь по жирным складкам. Гулко зарычала старуха, но уже звучали в этом реве больше обида да досада, нежели злость. Зыркнула на меня лобаста, жамкнула беззубой пастью, будто добычу упустила, и принялась неуклюже слезать со своего трона. Скорчилась, заползла под коренья, растворилась где-то в острове.

И нет ее.

Только тогда набралась я смелости обернуться.

То ли спасителя благодарить, то ли новую напасть встречать.

Проморгалась, вгляделась.

На том островке, откуда меня старуха приволокла, на мшелом камне сидел…

Мальчик.

Лет шести, если не меньше.

В просторной, явно не по размеру рубахе. На голове к мокрым волосам прилип листок кувшинки. В руках вертит дудочку, шустрыми пальчиками перебирая дырочки. Мальчишка как мальчишка. Какие сотнями гасают по деревням.

Только сразу видать, что утопчик. Кожа иссиня-белая, местами пятна и глаза белые, стеклянные, как у мертвой рыбы.

Глянул на меня малыш. Улыбнулся уголками губ.

– Дура старая! – раздался мальчишеский голос прямо у меня в голове. Будто мысль звучала. – Сколько раз ей говорил: смотри, кого ловишь! С вами, ведунами, хлопот потом не оберешься. Мы уговор чтим!

Он приложил дудочку к губам, тронул, но не заиграл.

– А я думаю, что мои девоньки взбудоражились? Помчали куда-то. Да злятся, ярятся. Когда мальчишечка заблудает, то радости амбар, прихорашиваются, наряжаются, гребешки покойницкие достают. А тут сразу смекнул я: если русалоньки мои вызверились, то ясно дело – баба забрела. – Мальчик помахал в воздухе пальцами, видимо, так неопределенно показывая бабу или свое понимание дела. – Секнул я, надо смотреть самому. И не ошибся.

Он вдруг соскочил с камня, повиснув на мгновение в воздухе. Потом, будто опомнившись, встал ножками на землю.

Я продолжала сидеть у коряги и глядела на странного мертвого мальчишку, который одним своим появлением смог отогнать древнюю русалку. Без боя, волшбы и споров.

Редко кому доводилось видеть маупуна, пастыря русалок.

Только сейчас меня начала колотить крупная дрожь. То ли от промокшей окончательно одежды, то ли от запоздалого ужаса.

Лада разворошила угли уже потухающего костра, дунула на них, заставив сноп искр взметнуться вверх.

– Мне очень повезло. Маупун проводил меня до окраин Росписней. Точнее, как сказать, проводил. Тот путь, что у меня три дня занял, мы за пару минут прошли. Странно так, чудно. Тут за елочку повернули, там березку обошли, вот и выбрались. Дивны умения Небыли, столького мы не знаем, не разумеем. – Она задумчиво качнула головой, глядя на тлеющие огарки. Сейчас я увидел ее не веселой, шустрой девушкой. Она была серьезна, даже немного грустна, как мне показалось. – А чуть позже я и попала на слет берегинь да подслушала их песни. Древние и очень красивые.

Лада глянула на меня, блеснули глаза.

– Тебе обязательно надо их послушать, Неждан. Есть в них что-то… У нас, у людей, отголоски такого можно уловить разве что в колыбельных, что матери поют в ночи. Но мы все сироты, ведуны, мы того древнего тепла не знали.

– Я обязательно послушаю, Лада.

Просидели так до рассвета. Разговаривали о разном. Я сам себе боялся признаться, что за короткий промежуток времени очень привязался к ведунке. Что-то всколыхнула во мне эта шустрая девушка с опасной долей. Про такое говорят гусляры-бродяжки в своих повестях.

Когда мы расставались, я все мялся, не решаясь обнять ее. В конце концов Лада сама шагнула ближе, встала на цыпочки, прижалась лбом к моему лбу так, что наши очелья коснулись. Я видел так близко ее зеленые глаза, чувствовал дыхание…

– Береги себя, ведун, – шепнула она. И весело добавила: – Как родной ты мне стал!

Я смотрел вслед удаляющейся ведунке. В груди, где-то возле сердца, томился теплый комочек радости…

Все вокруг вдруг стало сжиматься. Молодая заря, только выглянувшая из-за еще черных пиков леса, испуганно вжалась обратно. Навалилась теснота, духота. Мир будто съеживался, собирался в одну узкую тропку, по которой удалялась девушка.

В голове глухо заухала кровь, а где-то вдалеке, на самом краю восприятия, я еле расслышал насмешливый голос. Тихо, почти не разобрать. Вновь эта странная сила? Так с чего, нет же беды.

А голос все набирал мощь, нарастал, приближался. Уже долетели до меня обрывки строк:

…Чет и нечет. Небыль-Быль.

Край-дорога, ноги в пыль.

Я тряхнул головой, отгоняя наваждение.

Исчезла давящая духота, развеял разом утренний ветерок тесноту. Вернулись в мир краски, звуки. И вновь расплескалась чаровница-заря над молодым днем.

С непонятным испугом смотрел я на продолжавшую беззаботно брести по дороге девицу.

Идет, будто течет, плавно, размеренно, зная цену долгому пути. Но легко, в охотку, словно вся жизнь ей в радость, весь мир у ее ног.

Споткнулась.

Чуть не упала.

Повернулась на меня, точно знала, что провожаю взглядом. Развела руками и крикнула весело, распугав пичуг в ближайших кустах:

– Видать, к беде.

Засмеялась звонко. Помахала мне рукой, широко, искренне. Да и пошла дальше.

«…к беде!» — глумливо повторил эхом голос в голове.

Баламутень

Я свои развею заклинанья,

Я дорогу тайную открою.

Дай руки коснуться на прощанье,

Дай почувствовать себя живою.

«Фея», Аркаим

Погода баловала.

Солнышко, жаловавшее последние дни, не сильно припекало, лишь мягко прогревало мир. Будто напоследок. Еще не скоро пойдут жухлые травы, подуют стылые ветра, но ночи уже становились холоднее, уже зябко было в предрассветных сумерках. Но то лишь с наступлением темноты, а пока дни добрые радовали теплом.

Я шел широкой тропой, в скором времени ожидая выйти к селениям. Сначала леса да овраги сменились перелесками, позже пошли поля густого разнотравья, что теперь уступили места ухоженным посевам.