Опасные видения - Коллектив авторов Страница 51

Она замедлилась, увидев его в глубоких тенях. Даже не увидев – почувствовав.

Он вышел из тени и слегка поклонился:

– Славного вам вечерка, мисс. Не желаете ли пропустить по пинте?

Ее лицо – проникнутое горечью, известной лишь женщинам, что без конца принимают в себя мужскую набухшую плоть, – изменилось.

– Ох ты, сэр, я уж думала – это он. Старина Кожаный Фартук собственной персоной. Хоспади помилуй, напугали же вы меня. – Она попыталась изобразить улыбку. Вышла гримаса. Ее щеки пестрели от пятен болезни и джина. Голос дребезжал – еле бренчащий инструмент.

– Всего лишь стряпчий, вдруг оказавшийся без компании, – уверил ее Джек. – И я только рад угостить прелестную даму пинтой стаута за несколько часов ее общества.

Она подошла и просунула руку ему под локоть.

– Эмили Мэттьюс, сэр, и я только рада прогуляться с вами. Ночь зябкая аж жуть, а уж когда на воле разгуливает Скользкий Джек, негоже такой уважающей себя даме, как я, ходить по улицам одной.

Они двинулись по Троул-стрит, мимо ночлежек, где эта ночная бабочка заночует, если подзаработает пару медяков на этом опрятном незнакомце с темными глазами.

Он свернул на Коммершл-стрит и, поравнявшись с вонючей подворотней, почти у Флауэр-энд-Дин-стрит, резко толкнул ее вбок. Она влетела в подворотню и, думая, что ему уже неймется запустить руку ей под петтикот, прислонилась к стене и раздвинула ноги, приподнимая юбку. Но Джек ухватил за платок и, крепко сжав, скрутил, перекрыв ей дыхание. Ее щеки раздулись, и в прихотливом свете газового фонаря на улице он наблюдал, как ее глаза вмиг из карих побурели до оттенка мертвой листвы. На ее лице, разумеется, был ужас, но к ужасу примешивалась глубокая печаль – из-за того, что она так и не выпьет свою пинту, из-за того, что не заработает на ночевку, из-за того, что по обычному невезению в духе Эмили Мэттьюс натолкнулась в ночи на того единственного, кто злоупотребит ее расположением. Бесконечная печаль из-за неизбежности своей участи.

Я выхожу к тебе из ночи. Ночи, что прислала меня через все минуты наших жизней к этому самому мгновению. Отныне и впредь люди будут дивиться этому мгновению. Будут молча жаждать вернуться, попасть в мое мгновение с собой, чтобы увидеть мое лицо и узнать мое имя, а может, даже не остановить меня, ведь тогда я уже буду не тем, кто я есть, а лишь тем, кто попытался и не смог. Ах. Для тебя и меня это станет историей, что вечно манит других; но им никогда не понять, Эмили, почему мы оба страдали; никогда по-настоящему не понять, почему мы оба умерли такой страшной смертью.

* * *

Ее глаза затуманились, дыхание иссякло до хрипящей, умоляющей дрожи, и его свободная рука поднялась к карману пальто. Еще когда они шли, он знал, что ему это понадобится, и заранее достал из саквояжа. Теперь его рука извлекла скальпель.

– Эмили… – тихим голосом.

И затем он полоснул ее.

Аккуратно направить конец скальпеля в мягкую плоть под левым ухом. Sternocleidomastoideus[77]. Вогнать до легкого хруста поддающегося хряща. Затем, ухватив инструмент покрепче, склонить вниз и провести поперек горла, вдоль линии твердого подбородка. Glandula submandibularis[78]. На руки хлынула кровь, она сначала густо, а потом толчками брызгала мимо него, доставая до другой стены подворотни. Брызгала на его рукава, промочив белые манжеты. Эмили издала булькающий хрип и повисла на нем, пока его пальцы еще туго стягивали платок; там, где платок пережал плоть, остались черные отметины. Он продолжал разрез мимо подбородка, довел до мочки уха. Опустил ее на грязную мостовую. Она лежала скрючившись, и он уложил ее. Затем срезал одежду, обнажая живот слабому мерцающему свету газового фонаря на улице. Живот был распухший. Он начал первый разрез у основания ее горла. Glandula thyreoidea[79]. Рука твердо чертила тонкую черную линию крови ниже и ниже, между грудями. Sternum[80]. Сделать глубокий крест на ее пупке. Засочилось что-то желтоватого оттенка. Plica umbilicalis mediana[81]. Вниз, по округлому пригорку живота, глубже, отодвинувшись скальпель для точного разреза. Mesenterium dorsale commune[82]. Вниз, до слипшихся от пота волос на округлости гениталий. Здесь сильнее. Vesica urinaria[83]. И наконец, до самого конца – vagina[84].

Грязная дырка.

Смрадная сохни красная похоть дырка мокрая щелка шлюх.

А в его голове – суккубы. А в его голове – бдительные глаза. А в его голове – пытливые умы. А в его голове – трепет

гардении

кувшинки

розы

гиацинта

пары флоксов

дикого чистоцвета

и темного цветка с лепестками оттенка обсидиана, с пестиком

оттенка оникса, с тычинками оттенка антрацита и разумом

Эрнона, деда покойной Джульетты.

Они наблюдали весь ужас урока анатомии. Наблюдали, как он срезает веки. Наблюдали, как он извлекает сердце. Наблюдали, как он перерезает фаллопиевы трубы. Наблюдали, как он выжимает «джиновую» почку, пока та не лопнула. Наблюдали, как он кромсает на части груди, пока от них не остались только бесформенные кучки окровавленного мяса, и складывает их вновь на все еще таращащихся, распахнутых глазах без век. Они наблюдали.

Наблюдали и упивались, сидя в темном неспокойном озере его разума. Жадно пили из влажной трепещущей сердцевины его «Я». И восхищались:

О боже как Аппетитно вы только посмотрите Как будто недоеденная корка Пиццы или хоть гляньте Туда Прямо как лумакони о боже как ЯЯЯЯЯ хотел бы попробовать на Вкус!

Взгляните, как гладка сталь.

Он ненавидит их всех, всех до единой, что-то в связи с девушкой, венерическое заболевание, страх перед Господом, Христом, преподобным Барнеттом, он… он хочет трахнуть жену преподобного!

Общественные реформы можно начать только скоординированными усилиями убежденной горстки. Общественные реформы – это достойная цель, оправдывающая любые расходы вплоть до уничтожения свыше пятидесяти процентов людей. Оставшимся реформы послужат во благо. Лучше реформаторы – самые дерзкие. И он в это верит! Как замечательно!

Вы свора вампиров, вы грязь, вы отбросы, вы…

Он нас чует!

Чтоб его! Чтоб тебя, Эрнон, ты зашел слишком глубоко, он понял, что мы здесь, это отвратительно, какой теперь смысл? Я ухожу!

Вернись, ты закончишь формз или…

…они нырнули обратно в спираль, уходящую сама в себя, и тьма ночи 1888-го удалилась. Спираль все затягивала и затягивала, закончившись в самой бесконечной малой точке – на обугленном и почерневшем лице мужчины, который был бодяком. Теперь – мертвым. Глаза выгорели; вместо разума – выжженный остов. Его использовали как фокус.

Человек из 1888-го мгновенно