Предпоследняя правда - Филип Киндред Дик Страница 17

Но ему трудно было обвинять Линдблома в том, что тот его расстроил. Потому что эта черта была в любом Янси-мэне. Они были эгоистами; они превратили весь мир в свой личный парк с оленями за счет миллионов танкеров под землей; это было дурно, и они знали об этом и испытывали вину – не до такой степени, чтобы свергнуть Броуза и выпустить танкеров, но вполне достаточно для того, чтобы сделать их вечера безжалостной агонией пустоты и одиночества, а ночи и вовсе невозможными. И они знали, что если кто и искупает, смягчает вину за творимое преступление, кражу целой планеты у ее законных хозяев, то это именно Луис Рансибл. Они наживались на том, что держали танкеров внизу, а он – на том, что выманивал их наверх; элита Янси-мэнов, безусловно, считала Рансибла своим антагонистом, противником, но глубоко в душе признавала его моральную правоту. И это было очень неприятное чувство, и уж точно оно не радовало Джозефа Адамса в тот момент, когда он стоял один посреди своего офиса, сжимая свою лучшую речь, которую еще предстояло прогнать через компьютер, затем через симулякр, записать на пленку, а потом отдать на кастрирующую редактуру в офис Броуза. Эта речь… она не говорила правды, но хотя бы не была склейкой клише, лжи, банальностей и эвфемизмов…

А равно и других, более вредных, зловещих ингредиентов, которые Адамс замечал в речах авторства коллег; в конце концов, он был всего лишь одним спичрайтером из целой группы.

Бережно неся драгоценную новую речь, которую он считал таковой, разумеется, лишь в отсутствие противоположного оценочного мнения, он покинул свой офис и на скоростном лифте спустился на тот этаж, где пыхтел и трудился Мегавак 6-V; точней было бы сказать «этажи», поскольку длительная работа этого организма за годы создала своего рода слой осадочных пород – улучшений и дополнений к нему, новых частей, занимающих все новые этажи. Компьютер стал гигантским, но, в отличие от него, сам симулякр оставался точно таким же, как и всегда.

Два здоровяка в униформе, лично отобранные Броузом, но со странно утонченными и изящными для охранников чертами лица, впились в него взглядом, едва он вышел из лифта. Они знали Адамса; знали, что присутствие на этаже, где программировался Мегавак 6-V, было необходимым элементом его работы.

Он приблизился к клавиатуре Мегавака 6-V и увидел, что она занята; незнакомый ему Янси-мэн лупил по клавишам, словно пианист-виртуоз в финале какого-то произведения Ференца Листа – двойные октавы и все такое, разве что кулаком не бил.

Он печатал с подвешенной над клавиатурой письменной копии, и Адамс поддался соблазну; он подошел ближе, чтобы заглянуть в нее.

Янси-мэн мгновенно прекратил печатать.

– Прошу прощения, – сказал Адамс.

– Покажите ваш допуск. – Молодой чернявый и невысокий парень с прической в мексиканском стиле безапелляционно протянул руку.

Адамс со вздохом достал из портфеля служебную записку из Женевы, из бюро Броуза, разрешающую ему ввести в компьютер эту конкретную речь; документ имел проштампованный кодовый номер, указанный также и в записке – чернявый сравнил документ с запиской, кивнул и вернул их Адамсу.

– Я закончу через сорок минут. – Юноша вернулся к клавиатуре. – Отвали в сторонку пока и дай поработать. – Тон его был нейтральным, но холодным.

Адамс сказал:

– Мне понравился твой стиль. – Он успел быстро, вскользь, просмотреть страницу вводимого текста. Написано было хорошо, просто неожиданно хорошо.

Чернявый снова прекратил печатать.

– Ты Адамс. – Он еще раз протянул руку, но на этот раз чтобы поздороваться; они обменялись рукопожатиями, и атмосфера из напряженной сразу стала вполне терпимой. Но между любыми двумя Янси-мэнами в воздухе все равно висела аура состязательности, «я-круче-тебя» – всегда и везде, где бы они ни встречались, в своих ли поместьях вдали от Агентства или прямо тут, на работе. Это всегда делало день чуточку тяжелее, но Адамсу даже нравилось – он вдруг понял, что давно бы ушел в депрессию, если бы не эта состязательность. – У тебя есть реально хорошие работы; я смотрел последние ленты. – Изучая его своими резкими и быстрыми, черными, мексиканского же типа глазами, молодой Янси-мэн сказал: – Но я слыхал, многие из твоих работ зарубили в Женеве.

– Ну что ж, – стоически произнес Адамс, – такая работа. Или рубит цензура, или врубают в эфир; середины, полупередач тут не бывает.

– Ты готов поспорить? – Голос юноши был ломким, пронзительным; Адамс смутился.

Очень осторожно и осмотрительно, поскольку в сущности оба они соревновались за один и тот же приз, Адамс сказал:

– Ну, я предполагаю, что банальную, разбавленную водой речь можно рассматривать как…

– Я тебе кое-что покажу. – Молодой чернявый Янси-мэн встал и дернул главный рычаг; компьютер послушно начал переваривать то, что юноша успел ему скормить на этот момент.

Вместе они вышли, чтобы посмотреть на симулякр.

Симулякр сидел на своем месте. В одиночестве, за своим огромным дубовым столом, с американским флагом позади него. В Москве сидел аналогичный и идентичный, управляемый дубликатом Мегавака 6-V, только за спиной у него был флаг СССР; во всем же остальном – одежда, седые волосы, уверенные, отеческие, зрелые, но солдатские черты лица, волевой подбородок – это был один и тот же симулякр, ибо оба были одновременно собраны в Германии лучшими из живущих Янси-конструкторов. И теперь уже техники по эксплуатации постоянно выискивали опытным взглядом малейшие признаки поломки, пусть даже полусекундные заминки. Все, что могло как-то ухудшить требуемое качество свободной и непринужденной достоверности; ибо именно этот симулякр из всех, находящихся в их ведении, требовал величайшего сходства с реальностью, которую изображал.

Поломка здесь, осознал Адамс, сколь угодно малая, стала бы катастрофой. Как в тот раз, когда его протянувшаяся левая рука…

На стене тогда вспыхнул огромный красный сигнал тревоги, зазвучали зуммеры; из ниоткуда возник сразу десяток дежурных техников, тут же начался подробный осмотр.

Катастрофой – как в тот раз, когда левая рука задрожала в спазме, напоминающем болезнь Паркинсона, в нейромоторном треморе… который, будь запись пущена по кабелю, указал бы на коварно подступившую старость; да, так бы это и восприняли танкеры, вероятнее всего. Он стареет, шептали бы они друг другу в своих залах собраний под присмотром политкомиссаров. Смотри; это старческая дрожь. Вспомни Рузвельта; напряжение войны доконало его в конце концов; оно же дотянется и до Протектора, и что нам тогда делать?

Но, конечно, эта запись так и не попала в трансляцию; танкеры так и не увидели этого отрывка. Симулякр вскрыли, тщательно прочесали, проверили, прозвонили и удостоверились; найдена была миниатюрная деталь, которая и была объявлена