Норман Дуглас - Южный ветер Страница 8

Такова, вкратце, история Святого Додекануса и установления его культа на острове Непенте.

Вокруг имени Святого скопилось, что было неизбежным, множество преданий, часто противоречащих и нашему рассказу, и одно другому. Уверяли, будто проповедовал он в Малой Азии; будто умер молодым человеком в своем монастыре; будто стал отшельником, фальшивомонетчиком, епископом (Никомедийским), евнухом, политическим деятелем. Ему приписываются два тома проповедей, написанных на дурном византийском. Эти и прочие вульгарные вымыслы мы отметаем, как недостоверные. Даже само имя его вызвало споры, хотя происхождение оного от греческого слова "dodeka", обозначающего "двенадцать" и отсылающего к двенадцати кусочкам, на которые -- из суеверных побуждений -было разделено его тело, настолько самоочевидно, насколько это вообще возможно. Тем не менее достойный молодой каноник непентинской церкви, Джиачинто Меллино, написавший впоследствии житие Святой Евлалии, местной покровительницы мореплавателей (ее память празднуют через двенадцать дней после памяти Святого Додекануса), счел возможным в своем во всех иных отношениях достойном памфлете осмеять традиционное толкование этого имени и предложить альтернативную этимологию. Он утверждает, будто исповедавшие языческую веру обитатели острова, желая разделить блага, даруемые христианством, уже достигшим материка, но еще не затронувшим их одинокого скального острова, направили епископу грамоту, содержавшую всего два слова: "Do dekanus": дай дьякона! Грамматика хромает, заявляет он, по причине имевшихся у островитян не более чем зачаточных познаний в латыни: до этого времени они успели освоить только личное местоимение первого лица единственного числа плюс повелительное наклонение, -- так он говорит, предъявляя следом неопровержимые аргументы в пользу того, что разговорным языком непентинцев той поры был греческий. Обманчивая логичность его рассуждений побудила нескольких ученых отказаться от более почтенной и основательной интерпретации. Касательно имени Додекануса существуют и иные домыслы, все в той или иной степени фантастические...

Если бы кроталофобы не пожрали миссионера Додекануса, мы наверняка никогда не услышали бы о монсиньоре Перрелли, весьма ученом и добросовестном историке Непенте. Именно это предание, как он выразительно нам рассказывает, воспламенило в нем, прибывшем на Непенте без особой цели, желание побольше узнать об острове. Люди, которые подобно непентинцам лелеют в сердцах своих легенды столь редкостной красоты, заслуживают, решил он, "пристального и скрупулезнейшего изучения". А дальше пошло одно к одному, как это всегда происходит при изучении какой-либо местной особенности, и вскоре он уже собирал другие легенды, сведения о традициях, истории, статистике земледелия, природных продуктах и тому подобном. Итогом его трудов стали прославленные "Непентинские древности".

Эта образцовая в своем роде книга написана на латыни. Бывшая, по всей видимости, единственным его сочинением, она выдержала несколько изданий; последнее -- далеко не лучшее в типографском отношении -- вышло в 1709 году. Так что о кроталофобах, обеспечивших канонизацию Додекануса методом, навряд ли похвальным с точки зрения порядочных людей, можно все же сказать, что они сделали для мира доброе дело, если, конечно, создание литературного шедевра, подобного "Древностям", в чем они косвенным образом повинны, заслуживает причисления к категории добрых дел.

Очень жаль, что мы обладаем такими скудными сведениями о жизни самого монсиньора Перрелли. О себе он сообщает до обидного мало. Мы знаем, что родился он на материке, а на остров приехал еще молодым человеком, страдая от ревматического недомогания; что недомогание удалось излечить с помощью целебных источников, которые он же в конце концов и описал в одном из наиболее радостных разделов своего труда, и которые приобрели повсеместную славу благодаря классическим опытам, поставленным его современником, Добрым Герцогом Альфредом, -государем, кстати сказать, который, судя по всему, был не весьма ласков к нашему ученому мужу. Вот, собственно, и все, что мы о нем знаем. Чрезвычайно кропотливые исследования, предпринятые мистером Эймзом, не смогли добавить ни крохи сведений к тому, что нам известно об историке острова Непенте. Мы не можем сказать, когда и где он умер. Под конец, он по-видимому стал считать себя местным жителем. Обилие включенных в книгу сведений позволяет предположить, что он провел на острове долгое время. Мы можем предположить также, исходя из его титула, что он принадлежал к числу служителей церкви: в те времена то был самый верный способ выдвинуться для одаренного молодого человека.

Окинув написанные им страницы поверхностным взглядом, легко прийти к заключению, что он не обладал так называемым священническим складом ума. Читая же между строк, быстро обнаруживаешь в нем не столько священника, сколько политического мыслителя и философа, исследователя удивительных свойств человечества и природы -- проницательного, дальновидного, разборчивого. Он, например, говорит, что приведенная нами легенда о видениях и мученичестве Святого Додекануса, которую он первым освободил от разного рода наслоение, чрезвычайно ему нравится. Чем же? Своим церковным привкуса? Ничуть: он усматривает в ней "истиность и символ. Эта история имеет всеобщий характер, она содержит типические, так сказать, черты жизни любого великого человека, его деяний и получаемого им воздаяния". Введение в "Древности", излагающее принципы, коими руководствуется историк, могло быть написано не три столетия назад, а вчера -- или даже завтра, настолько современна его интонация. Вслушаемся в эти весомые слова:

"Живописанию характеров и событий надлежит принимать форму беседы между людьми благородными, ведомой в легком тоне хорошего общества. Сочинитель, решившийся обратиться к толпе, учиняет это себе же во вред, ибо уничтожает самую сущность достойного слога -- его прямоту. Невозможно быть прямым с людьми низкого звания. В слушателе своем должно предполагать таковую образованность и духовную близость, что ты, не колеблясь, возьмешь оного или оную за руку и введешь в круг своих личных друзей. Если сие приложимо к литературе какого угодно рода, то к истории приложимо стократ.

История имеет дело с лицами и положениями не воображаемыми, но подлинными. Вследствие сего она требует сочетания качеств, кои для поэта или сочинителя романов не являются необходимыми -- непредвзятости суждения и живейшей приязни. Поэт может быть вдохновенным неучем, сочинитель романов -- нимало не вдохновенным борзописцем. Ни при каких обстоятельствах нельзя обвинять их в обмане читающей публики или в причинении ей иного вреда, сколь бы несообразными с установлениями нравственности ни были их усилия. Они пишут либо хорошо, либо плохо -- этим все и исчерпывается. Историк же, не сумевший исполнить своего долга, обманывает читателя и причиняет вред людям, уже почившим. Человек, обремененный грузом подобной ответственности, и аудитории заслуживает более нежели избранной -- аудитории равных ему, умудренных опытом людей. Не след обращаться к хаму с доверительными речами...