Журнал «Если» - «Если», 2009 № 04 Страница 64

Продолжая прислушиваться, она сказала:

— Женя знает. Не все. Кое-что. Но сама. А у детей совсем другие, чем у вас, понятия о том, что может быть, а чего не может.

Тут-то и следовало ее по-настоящему спросить хотя бы о том, что означало это «у вас», но она сказала:

— Мне пора уходить.

Ничто не изменилось ни в лице ее, ни в глазах.

— Да, конечно, — пробормотал я.

— Мне пора уходить, — повторила она.

Идиот! Она же явно ждет, чтобы я ушел первым. По каким-то причинам она не желает демонстрировать свой уход.

Может быть, мне не стоило этого делать, но я поднялся и сказал:

— До свидания.

Она не ответила. Я не обиделся. Действительно, пришел, пристал к незнакомой девушке. Что она могла подумать?

Заложив руки в карманы, я направился к себе. Шел я не быстро, не медленно, как обычно. У самого подъезда не выдержал, обернулся. Почему-то я был уверен: она все еще сидит на скамейке. Но ее там не оказалось.

Вся эта таинственность уже начинала угнетать, и я решил наконец осуществить свое намерение расспросить Женю. Туманная реплика Рихезы насчет того, что «она знает», поддерживала меня в этом. Но как? Пойти к ней домой, хоть мы и соседи, казалось мне неудобным. Телефона у нее не было (у меня, впрочем, тоже). Что Женя сейчас дома, я не сомневался. Даже если отпуск у нее кончился. Работу она заканчивала часов в пять. И я уже заметил, что, кроме как по делам с Рихезой, она никуда не отлучалась. А Рихеза ушла. Поэтому я удивился, увидев, как Женя бежит к дому. Была половина девятого. Я стоял у окна и курил, а она, как сказано, бежала. Я незамедлительно спустился вниз. На этот раз у нее в руках тоже была сумка, только маленькая.

— Привет! Откуда?

— Из аптеки. У мамы нехорошо с сердцем, ну я и бегала…

— А я сегодня разговаривал с Рихезой. Она не остановилась.

— Подожди. Я к маме. Не сердись. Подожди тут, ладно? Она вернулась минут через двадцать.

— Как мама?

— Лучше… — Женя вздохнула, оглядев двор. — Хорошо, что сегодня по телевизору очередная серия и никого нет. А то…

— Что?

— Так. Ты сказал, что говорил с Рихезой? — Да.

— Она сама с тобой заговорила?

— Нет. Это я. Подошел и обратился.

Женя кивнула, очевидно, раздумывая над моими словами.

— Странная она, твоя подруга. Соседка насторожилась.

— Странная? Чем?

— Отвечает странно. Или коротко, или невпопад. Она рассмеялась. Мне показалось, облегченно.

— Ничего странного в этом нет. Такая у нее манера — отвечать на следующий вопрос.

— Не понял.

— Ну вот примерно как сейчас. Она обычно чувствует, что за первым вопросом последует второй — и отвечает сразу на второй.

— Ты давно ее знаешь?

— Нет. — Она ответила после некоторой паузы. — Только с этой весны. Но…

— Послушай, может, я тебе надоел со своими расспросами? Ты из-за мамы волнуешься, я тебе мешаю, а тут еще эта… со странностями. Потому что все-таки нормальные люди так не разговаривают.

— Да. Нормальные люди так не разговаривают.

— Тогда зачем тебе дружить с ненормальной? Она отрицательно мотнула головой.

— Не то… И тут сразу не расскажешь. Я сама тебе надоем, а не ты мне.

— Рассказывай, пожалуйста.

— Не стоит мне с тобой откровенничать… глупо… хотя… понимаешь, у меня в этом городе нет друзей. С самого начала. Обычно друзей находят в школе, а когда мы переехали, я школу уже заканчивала, и как-то не сложилось. И потом родители… Только в университете у меня появилась подруга. Я ее очень любила…

— И где же она сейчас?

— Не знаю. Я ее потеряла, когда бросила учиться. И она не пишет. А может, и пишет, но на прежний адрес. — Женя явно не хотела говорить «на адрес мужа». — Она была совсем не такая, как я. Все время что-то сочиняла, что-то придумывала. Могла убедить кого угодно в чем угодно. Воображение у нее было совершенно гипнотическое — это не мое выражение, это Фролыч так сказал… Филипп Фролович…

— Да знаю я Фролыча.

— Да, ты ведь тоже гуманитарий… Она училась на философском факультете. А я на филологическом. Занималась русскими поэтами сороковых годов XIX века. На этой почве мы и познакомились. Между философией и поэзией гораздо больше сходства, чем принято думать, говорила она. А они что-то такое знали. Может быть, интуитивно. Особенно Тютчев. Но и другие. Бенедиктов, Каролина Павлова…

Хотя первоначальная тема нашего разговора затерялась, я был рад, потому что Женя заметно оживилась. Если воспоминания о русской литературе доставляют ей удовольствие — пожалуйста. А то живется ей совсем невесело.

— …Не фантастика, не прогностика. Именно поэзия… Два солнца отражают воды, Два сердца бьют в груди природы — И кровь ключом двойным течет По жилам Божия творенья. И мир удвоенный живет В едином мире два мгновенья. И сердцем грудь полуразбитым Дышала вдвое у меня, — И двум очам полузакрытым Тяжел был свет двойного дня. Это Шевырев. Его сейчас мало кто помнит, в основном специалисты. Правда, это написано раньше, в конце двадцатых годов. Называется «Сон». Она любила его читать…

Женя замолчала, как мне показалось, преднамеренно. Очевидно, я должен был что-то сказать. Или спросить? Но она не дождалась моей реплики и закончила сама:

— Так вот, Рихеза и эта моя университетская подруга похожи как две капли воды. Когда я в первый раз увидела Рихезу, то подумала, что это та, другая, и есть. И только когда она заговорила, я поняла, что ошиблась. Вот так.

Теперь Женя умолкла окончательно. Я часто выслушиваю людей, такая у меня работа, и я понял: рассказ окончен. Интонационно и по смыслу. Но мы не сразу разошлись. Сидели молча. И, наверное, довольно долго. В доме сперва зажглись, потом стали гаснуть окна. Стало прохладно. Она сказала, что пора смерить матери давление. Я проводил ее до квартиры и вернулся к себе. Перед сном я еще раз припомнил все сказанное и решил, что в ее рассказе наверняка был какой-то дополнительный смысл, которого я не уловил. И еще я понял — хотя говорили мы все время о Рихезе, думаю я не о ней, а о Жене.

Я продолжаю. Замечаю, что рассказ мой несколько однообразен. Постоянно гляжу в окно, выскакиваю во двор, кого-то о чем-то спрашиваю. Но что поделаешь, если именно так все и было. За датами я тоже не следил, не предполагая, чем все это кончится. Поэтому излагать становится все труднее. Особенно теперь, когда я перехожу к наиболее невнятной части истории. Одно могу сказать точно — было воскресенье. Это я запомнил, потому что с утра долго и бесплодно сидел за машинкой, а потом сказал себе: «В конце концов, почему у всех воскресенье, а у меня нет?» — и пошел прогуляться. Сделал я это необдуманно. Солнце жарило из последних сил. Задымление достигло такого уровня, что по Волге не ходили пароходы. За три метра нельзя было ничего рассмотреть. Но я не вернулся назад. Я просто не мог вот так вернуться в свою комнату. Оставалось бесцельно брести, задыхаясь, по расплавленному асфальту, утешаясь мыслями о холодном пиве или о чем-нибудь подобном.