Роман Подольный - Легкая рука Страница 54

В последний ереванский день ноги сами понесли меня куда-то на окраину города. Сюда еще не добрался всерьез городской трест благоустройства — или как он там называется? — и грубый булыжник мостовой не успел прикрыться асфальтом, а между увитыми диким виноградом двухэтажными домиками выпирала к самой дороге ничем не прикрашенная серая скала; на булыжнике, скале и виноградной зелени густо лежала — до дождя — желтая пыль.

Я шел — и представлял себе, как соотечественники большого поэта говорят между собой о заезжих москвичах; как Светлана объясняет поддакивающему Вовке, что я всегда был несколько инфантилен; как главный редактор озабоченно покачивает головой, выспрашивая у сотрудников, что у меня с ними за отношения, да и вообще — уживчив ли я…

Не понимают люди друг друга, обманываются и обманывают, и ничего с этим не поделаешь. Сколько ни крой ложь во всех ее разновидностях: во здравие и во спасение, в крупном и мелочах, другим и себе…

Ох, была бы телепатия! Сколько о ней пишут — а толку? Конечно же, чисто лженаучная идея. А мы-то точно по науке живем; думаем одно, говорим другое, делаем третье.

— Не надо, — услышал я у самого уха негромкий голос. — Не надо так считать.

Слова звучали как-то слишком ровно (впрочем, это-то я понял много позже, хотя некую странность в речи уловил сразу, еще не успев осознать, чем именно вызвано ощущение “странности”).

Итак, я, ко всему, начал думать вслух! И меня услышали. Хотя чего-то в этом роде можно было, конечно, ждать при моем нынешнем настроении.

— Почему же не надо так считать? — я круто повернулся.

Невысокий широколицый человек лет тридцати кивал мне головой, держась на довольно далеком расстоянии — дальше, чем показалось, когда его монотонный голос зазвучал вроде бы над самым ухом.

— Да потому так считать не надо, что дело по-другому обстоит. — Он все кивал и кивал головой, щурился, улыбался, всячески демонстрируя мне свое расположение. И, пожалуй, чересчур демонстрировал. Не верил я этой слишком выразительной улыбке, слишком многочисленным кивкам, слишком добродушному прищуру глаз. Да ничему и никому я сейчас не верил, как не верил всю последнюю неделю. Ах, он мысли мои подслушивает, в душу лезет? Я медленно сжал кулаки, сжал так, что почувствовал боль в суставах пальцев. Вот я его сейчас…

Да, велик соблазн — обрушить на случайного встречного свои претензии к судьбе, сделать собеседника ответственным за все сделанное другими.

— А этого тоже не нужно, — улыбка не исчезла, но и расстояние между нами осталось прежним, хотя я решительно шагнул вперед. — Вы огорчены и раздражены, давайте лучше я поговорю с вами, а не вы со мной. Кстати, за этим вот домиком есть садик с платаном посередине, отдохнем в тенечке, ладно?

2

Платан там был — как раз посредине маленького ухоженного садика, и была скамейка под платаном. Я опустился на нее, и вдруг почувствовал… нет, ощутил… нет, понял, что сижу не на скамейке в тихом узеньком дворике ереванского дома, а в амортизационном кресле космического корабля. Что здесь, кроме меня, штурмана — Младшего, еще механик — Средний и капитан — Старший.

Я оставался собою, человеком, познавшим горечь, которую приносит измена любимой, боль от предательства друга, и я был одним из тех, у кого за всю жизнь ни разу не было даже повода усомниться в ком-нибудь из близких или далеких. Каждый из моих спутников, любой из жителей моей планеты равно был открыт мне — или открылся бы по первому моему зову.

Мы смотрим на экран, где все расширяется и расширяется диск с расплывающимися пятнами облаков. Вот она, первая планета, до которой смогли долететь синфяне. Но я не радуюсь. Мы не радуемся. Разумной жизни здесь нет. Иначе датчики корабля отметили бы присутствие информационного все-поля еще на расстоянии по крайней мере в сотню диаметров этой планеты. Мы прилетели в пустыню. Создает все-поле коллективный разум. И вне все-поля не может жить разумное существо.

Сотни лет, как на Синфе строят космические корабли. Но первыми к звездам летели мы. Лишь к нашему времени удалось создать искусственную концентрацию все-поля в объеме корабля, концентрацию, достаточную, чтобы экипаж из трех человек смог продержаться годы полета.

И мы полетели, выдержали, достигли. Зачем?

Я уже не смотрю на экран. Штурман тоже. Но капитан смотрит. И это его глазами я и штурман увидели светящиеся скопления строений, связанные прямыми отрезками. Очевидно, линиями транспортного сообщения. Разум? А датчики — испорчены? Других объяснений не могло быть.

И тут глазами землянина я увидел вдруг еле заметное изменение на лице Старшего. А как синфянин, почувствовал всем телом его радость. Капитан смотрел на регистратор все-поля. Диск его менял цвет — медленно, неуверенно, но менял. Все-поле у планеты было.

Ничтожное, слабое, но за нас были годы тренировок — и природные способности, которые и привели именно нашу тройку на борт первого звездолета. Мы выживем.

В вечном изгнании. Потому что никогда, никогда не удастся в таких условиях создать нужную для обратного полета концентрацию все-поля.

А здешний разум? Как он может существовать при такой малой напряженности все-поля? Как местные разумные вступают в контакт друг с другом? Как возник социум из существ, друг друга не понимающих?

Капитан представил себе лицо ведущего антрополога Синфы. Это лицо, такое знакомое, тут же всплыло и перед Штурманом и Механиком. Все они вызвали из памяти любимую мысль их общего наставника:

Только случайная мутация, давшая первобытному свирепому дикарю орган для генерации все-поля и прямой связи от мозга к мозгу, позволила нашим предкам создать общество, спаянное взаимным пониманием. Пониманием, которого были лишены, как лишены и поныне, все остальные твари на Синфе.

Да, так учила синфянская антропология, так учили их троих, так было, и есть, и должно быть всюду, где эволюции удается вырастить разум.

— Может быть, здесь для общения достаточно и такого ничтожного уровня? — Механик был оптимистом. Капитан усомнился. Я же был так потрясен нашим открытием, что воспринимал их мысли слабо, они скользили у самого края моего сознания. А мое второе “я”, вернее же — первое, земное, с удивлением смотрело на лица Капитана и Механика. Совсем, совсем человеческие, земные — и в то же время неподвижные, словно у статуй, брови не поднимаются, не искривляются, улыбка не раздвигает губы. Ну да, нам, землянам, нужна мимика как спутник беседы, она дополняет речь, обогащает ее оттенками — к чему же это нам, синфянам, и без того понимающим друг друга.