Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу Страница 38

– Следующая остановка – погребальный молл «Фуджи». Здесь вас ждут благовония, цветы, магазины подарков.

Передо мной стоит пожилая женщина с букетиком желто-белых лилий и хризантем. Рядом с ней женщина помоложе аккуратно утирает слезы, чтобы не размазать макияж. На висящем над нашими головами мониторе появляется реклама кейтеринга, затем компании, которая предлагает положить прах вашего любимого в ракету и запустить в космос, ВИП-урн из нержавеющей стали с голографическими изображениями усопших. Когда пара уходит в магазин при крематории, мы с Аки занимаем их места, сидим рядом и ждем своей остановки в, как выражаются местные, «квартале мертвецов». Мы приближаемся, и Аки поднимает Голливуда к окну. Они вместе смотрят на темнеющие на горизонте погребальные башни, отбрасывающие тени на часовни и сады камней.

– Я думал, мы цветы купим, – не оборачиваясь, говорит Аки.

Мы уже у трехэтажных ворот тории, значит, совсем близко. За воротами в пруду кои плавает радужный голографический Будда размером с автобус.

– В магазинах Ямамото всегда наценка, – объясняю я. – Купим что-нибудь на улице у частного торговца. Получится намного дешевле.

Поезд замедляет ход, Аки, кивнув, направляется к дверям, где уже толпятся пассажиры.

– Добро пожаловать в Погребальный мемориальный комплекс «Джапан Пост ЛТД». Это конечная остановка. При выходе из поезда не забывайте свои вещи.

На улице очередь обвивает башни, как морской угорь, медленно ползет к стойкам, где посетителей регистрируют и продают им билеты в морг на определенное время. Аки и Голливуд стоят в очереди, а я пока покупаю цветы и благовония у уборщика, продающего товары из мусорной тележки. Ждать приходится больше часа, а затем мы платим две тысячи йен за час времени в люксе и вводим код тридцать седьмого этажа. Комната, в которую мы попадаем, поначалу вся белая. Потом на двух стенах появляется изображение часовни, на котором временами возникает баннер, предлагающий более эксклюзивные услуги за дополнительную плату. Мы с Аки ждем на деревянной скамье – не считая алтаря, это единственный предмет мебели в комнате. Механическая рука достает Аяно и с помощью маленького лифта поднимает ее к алтарю. Ниша очень простая: палисандровая шкатулка с вырезанными на крышке цветами вишни, две глиняные вазы, большое фото Аяно над урной, горшок для благовоний, который Аки сделал в начальной школе. Мы убираем завявшие цветы, ставим свежие и по очереди рассказываем ей о нашей жизни: школа, грядущее закрытие моего ремонтного бизнеса, резюме, которые я планирую разослать.

– Жаль, что тебя нет с нами, – говорю я. – Но мы держимся. Я берегу Аки. Ты бы нами гордилась.

Аки взял с собой сямисэн и теперь начинает играть «Дождливые дни и понедельники» группы The Carpenters, Голливуд валяется на траве. Я смотрю на фото Аяно (оно сделано во время нашего медового месяца) и слушаю, как она поет. Но вдруг запись прерывается, сменяется мужским голосом с британским акцентом, а затем начинает играть какой-то техно-бит. Голливуд, спотыкаясь, бегает по кругу. Рекламный баннер на стене призывает нас почтить память Аяно грандиозным обедом на фудкорте в башне номер два.

– Играй, – прошу я Аки.

И зажигаю палочку благовоний. Обнимаю сына за плечи и стираю слезинку с его щеки. Потом поднимаю с пола Голливуда – его лапы болтаются в воздухе.

– Сегодня облачно, – говорит робопес. – Возможен дождь.

А я представляю, как частичка души моей жены парит в пластиковом тельце, хочет соединиться с нами и терпеливо ждет своей очереди.

Песни разложения

Задача врачей в чумных бараках – сохранить пациентов целыми и невредимыми. Я же, наоборот, изучаю их разложение. Работаю на судебно-медицинской ферме, исследую, как арктическая чума изменяет человеческие тела, помещая клетки печени в мозг, а клетки сердца в кишечник. Сравниваю сибирский и детсадовский штаммы с новейшими мутациями, из-за которых люди впадают в кому, а на коже у них расцветают сияющие звезды. По большей части мы исследуем безымянные трупы, которые жертвуют близкие покойных, отдыхающие в похоронных отелях. Однако Лэрд – особый случай. Он сам решил отдать свое тело науке и при этом все еще жив. Я сравниваю вирус, который сидел в его клетках до экспериментального лечения, с тем, что выявляется после. Ночами мы вместе слушаем музыку, и оттого мне отчасти хочется, чтобы лечение помогло. Однако сердцем ученого я знаю, что изучение живого и разлагающегося вируса поможет нам лучше понять, как он функционирует в экосистеме тела (и как умудрился в течение нескольких тысяч лет выживать в сибирской пещере). Под микроскопом мне видно, что Лэрд проигрывает ему, постепенно, клетка за клеткой.

В стоящем рядом металлическом подносе вибрирует телефон, он лежит там вместе с лоскутами кожи и человеческими волосами.

Хочешь пиццу на ужин? – спрашивает муж.

Мы вроде только позавчера ели пиццу? – отвечаю я, сняв перчатки и простерилизовав руки.

Можем заказать что-то другое.

Представив себе, как Татсу пытается найти среди местных сервисов доставки не китайскую кухню и не пиццу, пишу:

Ладно, не напрягайся. Я буду поздно.

Его это вряд ли удивляет. На этой неделе я постоянно приходила поздно. Отчасти дело в работе – правительство нас торопит, да мне и самой хочется поскорее найти ответы и хоть как-то помочь больным. Но еще штука в том, что я вдруг вспомнила прежнюю себя, панкушку, которая планировала музыкой и микроскопом спасти мир. Мы с Татсу поженились семь лет назад. Но до пандемии успели прожить вместе только год. Я почти и не помню уже то время. Вот как-то раз, например, он купил нам билеты на панк-фестиваль, хотя сам слушал Мэрайю Кэри, да и то только когда готовился к экзаменам. Мои друзья считали его ботаном. А я возражала, что именно поэтому его и люблю. Он не был похож на моих прежних парней, уродов в кожаных куртках, которые бросали меня, потому что мечтали стать рок-звездами. Но в 2031-м, когда чума достигла берегов Америки, наши отношения постепенно стали меняться – возможно, все дело в том, что, если не считать работы, мы постоянно торчали вместе, или в том, что все вокруг тряслись от ужаса, или в том, что деваться было некуда.

– Так и будешь весь день сидеть и жалеть себя? – помнится, сказала я ему через год после начала первой волны.

Татсу развалился в кресле все еще в униформе и со стетоскопом на груди. Рядом – стакан виски и рация.

– Ты хоть знаешь, сколько трупов я сегодня вскрыла?

– Обри, но у тебя нет пациентов, – возразил он. – Тебе в лабораторию привозят мешки с телами. Рассказывают, что они светятся, что кожа умерших превращается в желе.