Железная пята. Люди бездны - Джек Лондон Страница 20

копошится в грязи, – как верно, что он так и будет копошиться в грязи, пока вы и те, кто с вами, и те, кто будет после вас, стоите у власти. Тут я с вами согласен, как согласен и в другом: решать между нами будет сила, как и решала всегда. Это война классов. Но как ваш класс низверг старую феодальную знать, так и мы, рабочий класс, низвергнем ваше господство. Если бы наряду с уроками истории вы не гнушались уроками биологии и социологии, для вас была бы очевидна неизбежность предстоящей вам гибели. Через год, через десять, ну пусть через тысячу лет ваш класс будет низвергнут. Мы добьемся этого силой, силой проложим себе дорогу к власти. Мы, рабочее воинство, хорошо затвердили это слово, и оно звенит во всем нашем существе. Власть! Это великое слово.

Так кончился вечер у филоматов.

Глава VI

Тени будущего

Тем временем над головой у нас сгущались грозовые тучи. Эрнест не раз выражал опасение, как бы моему отцу не пришлось пострадать из-за того, что он принимает у себя рабочих лидеров и социалистов и сам бывает на их собраниях. Но отец только смеялся над его тревогами. Я же, как губка, впитывала то, что давали мне встречи с руководителями рабочего класса и его теоретиками. Впервые видела я перед собой людей другого общественного лагеря. И меня увлекало их бескорыстие, их пламенная вера, хотя, признаться, немало страшила обширная философская и научная литература, которая теперь открылась передо мной. В общем, я делала быстрые успехи, хотя и недостаточно быстрые для того, чтобы оценить всю опасность нашего положения.

А между тем тревожных признаков было много, только я не обращала на них внимания. Миссис Уиксон и миссис Пертонуэйт – мнение этих дам было законом в наших университетских кругах – отзывались обо мне как о развязной и самоуверенной молодой особе с вредным направлением ума: я будто бы вечно что-то из себя корчу и вмешиваюсь в то, что меня не касается. Памятуя о своем расследовании дела Джексона, я нисколько не удивлялась этому и не задумывалась над тем, какое впечатление произведет на наше общество приговор столь высоких судей.

Правда, от меня не скрылось, что старые друзья стали ко мне заметно холоднее, но я приписывала эту перемену недовольству, с которым было встречено известие о моей помолвке с Эрнестом. Впоследствии он объяснил мне, что за этой видимостью словно бы естественного классового недовольства скрывалось нечто более серьезное. «Ты осмелилась приютить у себя классового врага, – говорил он. – Мало того, ты отдала ему свою любовь. Это будет сочтено предательством, изменой. Берегись, тебе не избежать кары».

Но еще до этого разговора отец как-то вечером вернулся домой, охваченный возмущением – философическим возмущением! Папа редко сердился, но некоторую долю возмущения разрешал себе, считая его прекрасным тоническим средством. И вот, как только он появился перед нами в тот вечер, мы с Эрнестом почувствовали, что он возмущен, приятно возмущен.

– Ну, что вы скажете, – обратился он к нам. – Я нынче завтракал с самим Уилкоксом.

Престарелый ректор университета Уилкокс считался у нас музейной древностью, так как сохранил в полной неприкосновенности идеи и взгляды семидесятых годов.

– Я получил приглашение. За мной было послано! – продолжал папа.

Он выдержал паузу, мы с интересом ждали дальнейшего.

– Все было мило, чинно – не придерешься. Но меня отчитали как мальчишку. Меня! И кто же? Это ископаемое!

– Нетрудно догадаться, за что, – сказал Эрнест.

– Ручаюсь, что и с трех раз не угадаете, – рассмеялся папа.

– Угадаю с первого же. Тут и смекалки особой не требуется, а только самое обыкновенное умозаключение. Вам поставили на вид вашу частную жизнь.

– Верно! – воскликнул отец. – Как вы догадались?

– Этого надо было ожидать. Я не раз говорил вам.

– Говорили, правда, – подтвердил папа. – Но мне что-то не верилось. Зато какой материал для моей книги!

– Погодите, то ли еще будет, – продолжал Эрнест, – если вы не раззнакомитесь со всякими радикалами и социалистами, включая и меня…

– То же самое говорил мне и старикашка Уилкокс. Нес бог знает что! Эти-де знакомства обличают дурной вкус, они ничего не дают ни уму, ни сердцу, а главное, никак не вяжутся с нашими университетскими традициями и правилами, и все в том же туманном роде, – мне так и не удалось из него вытянуть, что за этим кроется. Я, признаться, не пожалел старика: бедняга уж и так и этак вилял, расписывал, как и он и весь мир чтят мои научные заслуги. Он, видимо, был и сам не рад, что впутался в это дело, и сидел как на угольях.

– Уилкокс действовал не по своей воле, – сказал Эрнест. – Не всякому дано с грацией носить кандалы[50].

– В этом-то он и сам сознался. В университете предвидятся расходы, значительно превышающие сумму, отпущенную правительством штата. Придется обратиться за помощью к городским тузам, и, значит, нельзя их раздражать: университет должен остаться верен высоким идеалам аполитичного преподавания аполитичной науки. Когда же я прямо спросил, какое отношение ко всему этому имеет моя частная жизнь, Уилкокс предложил мне двухгодичную командировку в Европу – для отдыха и научных изысканий! – с полным сохранением оклада. Разумеется, я ее не принял.

– А не мешало бы, – серьезно заметил Эрнест.

– Так ведь это же взятка! – запротестовал отец. Эрнест только молча кивнул в ответ. – Негодяй плел что-то насчет пересудов, предметом которых служит моя дочь: ее повсюду видят с вами, а ведь известно, что вы за человек, – будто это несовместимо с университетскими представлениями о достоинстве и приличии. Он клялся, что это не его личное мнение – боже упаси! – но идут всякие разговоры: сами, мол, понимаете…

Эрнест с минуту размышлял, а потом сказал с мрачным спокойствием, за которым таился сдержанный гнев:

– За этим кроется что-то посерьезнее университетских идеалов. Кто-то, видно, нажал на Уилкокса.

– Вы думаете? – спросил отец; по его лицу было видно, что он скорее заинтригован, чем испуган.

– К сожалению, мне трудно с достаточной ясностью рассказать вам об одной догадке, которая с недавних пор беспокоит меня, – сказал Эрнест. – Никогда в истории человеческое общество не находилось в таком неустойчивом состоянии, как сейчас. Бурные перемены в экономике вызывают такие же бурные перемены в религиозной и политической жизни и в структуре общества. Где-то в недрах общества происходит невидимый глазу, но грандиозный переворот. Эти процессы скорее угадываешь, воспринимаешь каким-то шестым чувством. Но это носится в воздухе – здесь, сегодня, у нас. Что-то надвигается –