Терра - Дария Андреевна Беляева Страница 128

Леха ему в ответ:

– Не могу, отец, дать тебе денег, все пускаю в производство, сам живу хорошо, но без изысков.

Поглядел Иван Иваныч вокруг, а там на холодильнике магниты из Хургады, кондей новый стоит, в вазочке конфетки-трюфеля французские, а на плите написано по-итальянски.

– Врешь ты мне, – сказал Иван Иваныч. – Дай десять тысяч, тебе ничего, а я другу долг верну. Я же тебе игрушки дарил, я же в семью вкладывался. Отдай свой долг. Я тебе посчитаю, это десять тысяч.

Иван Иваныч сменил обличье, Леха же в лице не изменился.

– Вали отсюда, – сказал Леха. – Батя на час мне не нужен.

– Что же ты, отцу не поможешь? Ладно, хорошо, ты не хочешь, чтобы я сюда приходил, но один раз только помоги, больше не увидишь меня никогда.

Леха почесал башку и ответил:

– Нет желания. Извини.

– А совесть-то у тебя есть?

– Ты знаешь, – сказал ему вдруг Леха. – Я почему успешный человек? В детстве никто меня никогда не бил, никто не говорил мне: не ври, Леша, будь мужчиной, Леша, не плачь, дерись, Леша, в армию, Леша, иди. Никто не говорил мне: Леша, ты должен быть честным человеком, поэтому я им не стал. Я стал богатым. В какой-то степени я благодарен тебе за отсутствие твоего отцовского воспитания.

Закурил Леха хорошую, импортную сигарету, достал из кармана кожаный бумажник и сказал:

– Я оцениваю это в пять тысяч.

Вот такая история. Это я к чему? Иногда отсутствие воспитания, как мудро заметил Леха, это тоже воспитание. Те, кого у нас нет, влияют на нас не меньше, а иногда даже и посильнее тех, кто у нас есть. Мозги у нас так работают, чтоб все дырочки были залатаны, – этого надо человеческой душе.

История мне та вспомнилась, и я ее даже Мэрвину рассказал, а он все одно:

– Нет, ну ты представляешь? Сам меня нашел.

Радость у него была великая, весь светился, ходил по комнате из стороны в сторону, маячил. Я лежал на полу. Я был крепко под водкой, коксом не полировал, так что сложно было не то что встать, а и глянуть на Мэрвина под определенным углом. Взгляд мой упирался в какие-то дорогущие экспрессионистские сопли на стене, и Мэрвин попадал в мое поле зрения и пропадал из него.

– Господи, – сказал я. – На хрена тебе была эта картина?

– Ты не понимаешь. Это искусство. Цены на него все время растут.

– Это даже не Поллок.

– Не, какой-то его подражатель. Но лет через тридцать, может, выдам за Поллока каким-нибудь лохам. Ты меня вообще слушаешь?

– Слушаю тебя, чего ты сразу?

Мэрвин кинул мне сигареты, и я закурил. Дым поплыл к потолку, оформленному созвездиями. Мэрвин, в отличие от меня, крепко приноровился к богатству, хотя и постоянно был не при бабле – много проигрывал. Квартирку он оформил хорошо, под самого себя. Все здесь было дорогим, красивым, не то апартаменты плейбоя, не то логово средневекового астролога, всего в достатке. С одной стороны – новенькая, сверкающая техника и мягкие ковры, на одном из которых я сейчас лежал, и стеклопакеты, благодаря которым с улицы не доносилось ни звука, и все эти абстрактные экспрессионисты. С другой стороны – звездное небо, нарисованное на потолке, средневековые астрологические трактаты в рамочках, черные-черные занавески, как в кино про колдуна. Даже на книжных полках все тот же контраст: Айрис Мердок и аль-Фараби.

Иногда что-нибудь особенно дорогое Мэрвин продавал, чтобы рассчитаться с долгами. Вот теперь он остался, к примеру, без крутецкого телика, да еще и я докинул ему деньжат, подарил прям.

Я его спрашивал:

– Зачем ты играешь, Мэрвин, ну совсем без головы, что ли?

А он мне отвечал:

– Я верю, что у меня будет удача. Что это все просто испытывает меня на прочность. Кто не отступится, тот ухватит фортуну за хвост.

Я отчасти тоже в это верил. В смысле, я не мог представить другого финала его истории. Мэрвин убедил меня в том, что он – везунчик, но к двадцати пяти он проигрывался каждую третью пятницу. И возвращался, не унывая.

– Сейчас, – говорил он, – придется немного потерпеть, ужаться, но оно того стоит. В конечном итоге это я буду смеяться.

– Смеяться будут автоматы, чувак. Не ты первый, не ты последний.

У Мэрвина определенно были проблемы, но мы оба крепко сидели на кокаине (хотя и не так люто, как в двадцать, кое-чему жизнь нас научила), так что не мне было морали читать. Один раз живем, в общем-то. Двоечники, отличники – все в гроб ляжем, так чего ради проживать жизнь правильно. Так я думаю.

Ну и вот, короче, когда Мэрвин позвонил мне и сказал, что я срочно ему нужен, я подумал: в долгах как в шелках, ну капец теперь.

А оказалось, его папочка нашел. Звонил, предлагал встретиться.

Мэрвин мешал себе водку с апельсиновым соком у бара.

– Я не могу успокоиться!

– Ой, я вижу. Слушай, я тоже волнуюсь, как оно все у тебя пройдет. Просто если ты настроишься на откровение – его не случится.

– А если не буду настраиваться на него, то случится? Если я как бы сделаю вид, что мне не важно?

Я постучал кулаком по голове.

– Ты все про ребят тех грустишь, Борь?

– Ничего я не грущу. Я волнуюсь за тебя. Ты себе много напридумывал.

– Мама говорит, что он буквально умолял ее дать мой телефон.

– Ванда всегда преувеличивает. – Я выпустил дым в сторону Большой Медведицы, он взошел к ней, густой как мех, а потом рассеялся.

– Тебе налить?

– Только без сока. Я, короче, как твой лучший друг, что хочу сказать? Он тебя никогда не видел. Даже если на мужика правда сентиментальная волна нахлынула, если он просто хочет познакомиться, то у вас нет ничего общего.

– Ну вообще-то пятьдесят процентов моих генов – от него.

– Слушай, я пытаюсь помягче, но я тебе скоро въебу.

– Злой ты человек.

Мэрвин сел на ковер рядом со мной, сказал:

– Лучше расскажи, что самое прикольное в том, что у тебя есть отец?

Мэрвин почесал затылок, неловко, обезоруживающе стеснительно, мол, извини, херню сказанул.

– В смысле, что был.

– Ну, в подростковом возрасте он заставляет тебя писать смс-ки родственникам на дни рожденья и типа того. А потом, уже в юношестве, ты вдруг обнаруживаешь себя сохраняющим идиотские блестящие картинки типа «С Новым годом!», и чтобы они обязательно блестели, а то тетя Тоня не впечатлится просто так.

Мой мертвый отец хрипло засмеялся.

– Долбоеб, – сказал он. Его натуральные