Терра - Дария Андреевна Беляева Страница 113

Мамка глаза закрыла и лежала в яме недвижно – веки синие, губы синие. А у меня большая работа спорилась, я даже не устал, свеженький-свеженький был.

Вот готова была яма.

– Ты и тебе подобные мерзкие твари все-таки дети духа. Хоть и с противоположной стороны, – сказал мистер Бейкер, самодовольный, как индюк. – Поэтому, ты имеешь право на последнее слово. Ты будешь первый. Я хочу, чтобы Модести видела, как ты умрешь.

Я все еще держал в руках лопату, расслабленно, но надеясь, что они не обратят на это должного внимания.

– Да, конечно, – пробормотал я на русском. – Будет тебе последнее слово, сука, блядь.

– Что ты сказал? – спросил мистер Бейкер, чуть подавшись ко мне.

Дуло ружья оказалось еще ближе к моей груди. Мамка в моей могиле открыла глаза.

– Сейчас, Боречка.

Но я и так знал когда. Подсказывать мне уже ничего не надо было. Ну, умру так умру, подумал, секунда всего осталась, а ее тоже жалко было. Хуйнул я его лопатой по рукам, он выстрелил, а ствол уже влево ушел, пуля вгрызлась в землю, которую я из ямы набросал. Вторым ударом, пока он не опомнился, я рассек ему запястье. Выбил я ружье из рук мистера Бейкера под визг миссис Бейкер. Тут же схватил оружие, потому что увидел, как миссис Бейкер рванулась вперед, как собирался вцепиться в рукоять ее муж. Я успел раньше.

– Так, сука, я тебе сейчас мозги вышибу нахуй. Еще хоть одно ебучее слово, и я расхерачу тебе череп, я клянусь.

Тут я понял, что говорю на русском.

– Извините. Я имел в виду, что еще секунда, и я тебе мозги вышибу. Сука, насколько ж было б легче, если бы в вашей дыре ловила мобила. Сука, просто пиздец. Пиздец. Пиздец просто. Модести, иди в дом, позвони и вызови эвакуатор. Мы на шоссе рядом с вашей тропинкой стоим.

– Но, Борис, у нас нет телефона.

Я так ржал, а мистер Бейкер прижимал к себе окровавленную руку, как ребеночка, а миссис Бейкер бледнела пуще прежнего.

– Тогда пошли на хуй еще раз. Мы забираем вашу машину. Чего у вас там? Маньячного вида пикап? Ключи, блядь, сюда дал, пока я тебе яйца не отстрелил!

Мистер Бейкер сплюнул себе под ноги, но миссис Бейкер довольно оперативно залезла в карман его поношенных брюк и кинула мне ключи, они заблестели в пожухлой осенней траве.

– Модести, подними, пожалуйста. Все, прощайтесь с дочкой. У нас с ней все будет хорошо, буду ебать ее каждый день, а вы яблочки собирайте.

Уроды, блядь. Но я верил. Верил в любовь, и в спасение, и даже в милосердие, потому что яйца мистеру Бейкеру не отстрелил.

А молочное небо над нами теперь казалось мне обещанием чудесного будущего, оплаченного мной сполна.

Глава 19. Жизнь твоя

А мамка моя в юности, в шестнадцать вроде бы лет, досматривала тетку старую. Та тяжело умирала, по сложной болячке, и мамка ходила к ней каждый день, дерьмо из-под нее выгребала, готовила ей бульончики, пела песенки.

Тетку мамка не то что любила, но жалела – очень. У тетки жизнь была не сахар, а сплошная соль, много работала, ничего не видела, от земли не разгибалась, всю жизнь в колхозе, а тут еще страшная смерть.

Иногда тетка плакала от благодарности, от того, что к ней еще кто-то ходит, она жутко боялась умереть одна. Мамка ей говорила:

– Я тебя, теть Люб, не оставлю. Приходить буду каждый день, хоть сто лет.

Тетка на то смеялась хрипло и страшно, булькающе так.

– Сто лет не надо, – говорила она.

Сначала ей было сложно, все она стонала, у нее и боли были, и страхи, а потом вдруг приходит к ней мамка, а на столе горячий обед, пирожки с яйцом и рисом.

– Садись, Катенька, – говорит ей больная, тощая тетка. – Будем праздновать.

– Что праздновать, теть Люб? – спросила мамка.

– Будем праздновать, что смерти нет, что везде свет, и тьмы не будет. Мне был сон, и я видела, как светло вокруг, и что там, куда мы уходим, ничего страшного нет, а есть чья-то доброта, кто-то будет любить нас, как детей.

Мамка не знала, что ей сказать. В общем, тетка простила себе грехи (а что, все как у всех, воровала из колхоза и на аборты ходила) да просветлилась маленько, хоть умирать не страшно.

Она ела пирожки с рисом за двоих и говорила:

– Не надо бояться, что уходим. Вам тут грустить, страдать без меня.

Это она себе польстила. Только мамка моя у нее и была.

– Вам тут пить за меня, кутить за меня. У каждого создания своя роль.

Это да, мы все как в детской книжке, и когда перелистываешь страницу, такая грусть нападает.

– Когда уходит кто-то, это большая тоска, ведь стало меньше на человека, зверя или птицу, и они не повторятся больше. Но когда уходишь сам, оставь другим тосковать. В мире большая любовь, нас учат только про тьму, но ты погляди на солнце. Разве можно его создать без огромной любви?

Она говорила и плакала, и ела пирожки. Мамка слушала ее, раскрыв рот. Никто такого ей в книжках не написал, по телику не сказал, она узнала это от старенькой тетушки, у которой и зубов-то толком не осталось, чтобы внятно говорить.

– Верить надо в это, – сказала тетушка. – Ничего на свете не страшно, если веришь, что все не зря. Хуй ей, смерти этой.

Мамка почему-то тоже заплакала. Ой, всем умирать, чего не поплакать? А тетушка гладила ее по голове и говорила:

– Я тебя люблю, Катенька, я умру и все равно тебя любить буду. У любви нет края, все в мире бесконечно, ты умрешь уже, мы уже встретимся, а моя любовь к тебе будет жить здесь. Это как тьма, только наоборот. Это то, почему завтра солнышко встанет. И послезавтра тоже.

Умерла она через месяц. Пока умирала, так вцепилась в маму, что у той навсегда остались четыре полумесяца на левой ладони. Ой, живое хочет жить, пусть даже со смертью и можно построить свои отношения.

И вот мне теперь интересно, уже и мамка моя померла давно, а любовь-то тетки с красивым именем Любовь жива?

Может и жива, кто ее знает. Нет прибора, чтоб измерить, сколько в мире любви. Может, ее вообще немерено, ох.

Да, ну и про любовь. Короче, в