Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 87

Когда все уходят, я закрываю дверь, прислоняюсь к ней спиной всей массой своего тела и медленно, как рушится здание при сносе, съезжаю на пол. Это был тяжелый день. Сама не знаю, как пережила его, и не могу представить, как переживу следующий. Все внутри и вокруг меня сплелось в безнадежно запутанный узел, так ребенок засыпает со жвачкой во рту, а когда просыпается, то она у него в волосах, и этот колтун никак не распутать, можно только вырезать.

Этим утром в сарае Эмерсонов была полиция! Она идет по моему следу! А я до сих пор не знаю, что делаю по ночам, куда хожу. Что, если полиция найдет ответ раньше меня? Я не знаю, почему этот голод продолжает расти, почему его ничем не унять. Смотрю на темно-зеленый вязаный свитер, закрывающий мой живот – предательский орган. Я плачу, от усталости и осознания собственного бессилия, не сдерживая текущие по лицу слезы. Мои пальцы со злобой впиваются в мой мягкий живот, который даже сейчас сводит от непрекращающегося голода.

Что ты хочешь? Я стону от боли, все сильнее и сильнее впиваясь в кожу. Я бы вырвала свои кишки из тела, если бы могла, черт возьми, и покончила раз и навсегда с этим дурацким организмом. Что ты хочешь?!

Когда боль от впившихся в живот ногтей достигает достаточной, на мой взгляд, силы, я останавливаюсь, удовлетворившись наказанием, которому подвергла мятежный орган. Я поднимаю свитер и смотрю на то, что натворила. Бледная кожа покрыта красными отпечатками пальцев. В отдельных местах видны багровые синяки и темно-красные полумесяцы ногтей. Я чувствую странную смесь гнева и печали. Это мятежное, непослушное тело и это неистовое деспотичное стремление его подчинить. Как получается, что один человек в одном и том же теле может быть одновременно и преступным пленником, и жестоким тюремщиком? Я так устала, так устала от этой бесконечной битвы.

Что ты хочешь? Мне приходит в голову, что я никогда на самом деле не задавала этот вопрос, или, возможно, просто никогда не слушала ответа. Лишь изо всех сил старалась побороть голод и помешать себе выходить неизвестно куда по ночам, следуя непонятному влечению, и никогда не задумывалась о том, чтобы пойти ему навстречу, последовать за ним, узнать его. Я вспоминаю, что сказал мне Эру в хижине Пироски перед тем, как всему пришел конец. «Твое тело всегда знает, что делать, – сказал он, – если только ты можешь перестать слушать доводы разума».

Хорошо, говорю я тогда той части себя, которой всегда затыкала рот и так настойчиво, но безрезультатно сопротивлялась. Я встаю, надеваю зимнее пальто, перчатки, шапку. Куда ты ходишь каждую ночь? Почему? Что ты хочешь? Я слушаю. Покажи.

Белый снег густо покрывает землю и мохнатые ветви сосен. Лиственные деревья протягивают к небу пустые голые руки, как будто в немощи своей могут только молить о пощаде. Я чувствую то же самое. Мы умираем от голода во тьме, теряем силы, слабеем, превращаемся в скелеты, надеясь только на какую-то таинственную милость, которой можем никогда не дождаться.

Я выхожу из кухонной двери, той, что всегда открыта по утрам, вооружившись лишь фонариком и своей интуицией. Мое тело встает с постели столько ночей подряд, спускается по лестнице, выходит из дома, куда-то идет. Тело должно знать дорогу. Тело должно мне рассказать.

Иду в сторону фермы Эмерсонов – по пути туда я нашла перчатку, единственную подсказку, которая у меня есть. Тени между деревьями удлиняются, снег под ними синеет. Звуки приглушены, в самом лесу царит тишина. Я стараюсь делать так, как сказал Эру. Заглушить свой разум. Это трудно. Мысли не дают мне от них избавиться, они сопротивляются, без умолку болтая и шумя, но я продолжаю тихо и нежно спрашивать свое тело: куда ты ходишь каждую ночь? Чего ты хочешь?

Я держу фонарик перед собой, как лозу. Это может быть глупо, но я стараюсь закрыть глаза и следовать туда, куда несут меня ноги. В таких условиях это нелегко, но, снова открыв глаза, узнаю деревья: сосна согнулась под тяжестью снега, тонкий сучок торчит из ствола ясеня, похожего на морскую актинию. Здесь я нашла перчатку.

У меня возникает искушение отбросить интуицию, осмотреться, изучить местность, но я снова закрываю глаза и медленно двигаюсь в направлении, которое кажется правильным, или, возможно, я убеждаю себя, что оно правильное. Медленно и осторожно продвигаюсь вперед, пока совершенно внезапно меня не охватывает ощущение, что я вот-вот упаду, как будто пропустила ступеньку на лестнице. Я отшатываюсь и открываю глаза. Внизу на изгибе ветки лежит покрытая коркой снега перчатка бордового цвета. На земле передо мной странная, нелепая на вид насыпь: кучка колючих сосновых веток, присыпанных сверху снегом. Беру ветку и отбрасываю ее в сторону. Затем еще одну. И еще.

Отбросив последние сосновые ветки, я судорожно вдыхаю и отступаю, похолодев. Вот, наконец. Я нашла его: место, куда вело меня мое тело. Часть меня снова забудет об этом, притворится, что вообще никогда этого не видела.

Это нора. Однако не круглая, как можно было бы ожидать от норы, скорее это почти квадратная яма, довольно глубокая, с небрежно разбросанной рыхлой землей по сторонам. Это моя нора. Я выкопала эту яму. В этом не может быть никаких сомнений. Один только ее вид наполняет меня странным смешанным ужасом, как при виде чего-то одновременно и непостижимо чужого, и ужасно знакомого. Вот почему мои руки по утрам выглядели как садовые лопаты из человеческого мяса. Боль, грязь, сорванные ногти.

Минут десять, не меньше, я гляжу на нору, ползаю вокруг нее, чувствую внутри темную перекопанную землю, пытаясь это осмыслить. Зачем я ее выкопала?

Мои сны с Вано приходят мне на ум.

«Ты готова, Аня? – спросил он меня. – Готова ли ты к тому новому, что мир готов дать тебе?»

Во сне я спросила: «Это смерть?»

Я снова задаю этот вопрос. Конец, безвременье, опустошение, вылитая чаша. Может ли мое тело, роя эту могилу – ибо чем еще это может быть, как не могилой? – инстинктивно готовиться к тому, что, как оно знает, должно произойти? Неужели хоть раз разрушительная жажда наживы бога безвременья принесет мне пользу? Удалось ли мне, наконец, перехитрить Чернобога, пожелав безвременья, которое он