Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 51

жесткую щетину его бороды и его дыхание на изгибе своей шеи. В ужасе и отчаянии я приподняла его лицо, ощущая пальцами его сильную челюсть. Я приложила свои губы к его губам и почувствовала, как ломается и переворачивается какая-то часть меня, она безвозвратно ускользнула и растворилась в нем, чтобы никогда больше не разлучаться и не чувствовать себя в безопасности.

После этого мы каждую ночь согревали друг друга, и часто, прижимая мои губы к его губам, я чувствовала сладость и боль, доводившие меня до слез.

Когда же он спросил меня в следующий раз: «Warum isst du nicht vor mir?» [52], я ушла в лес и вернулась с маленьким пушистым зверьком.

Я села перед ним.

– Моя проблема, – сказала я.

Пауль посмотрел мне в глаза и тихо кивнул.

Я поднесла мертвое животное ко рту и почувствовала, как мои потайные кровяные зубы в полной готовности выдвигаются вперед. Глядя Паулю в глаза, я открыла рот и позволила ему увидеть их. Затем я аккуратно проткнула кожу животного и стала пить.

Потрясение слабо отразилось в его глазах, но тем не менее я заметила его. Я положила животное на землю и испугалась, ужасно испугалась того, что он может сказать или сделать, и от страха по моему лицу скатилась слеза.

Пауль протянул руку и сильными грубоватыми пальцами вытер слезу с моей щеки, затем осторожно притянул меня к себе и заключил в объятия. Мы долго лежали вместе, и я плакала и слушала его песню.

XXII

Как мне описать комнату, где я сейчас нахожусь? Действительно ли я здесь, или я сплю и мое бессознательное рисует в моем воображении безумные фантазии? Нет. Это место реально. Я знаю, потому что, опустив взгляд, вижу выступившие от холода на коже бугорки. Я знаю, потому что чувствую запах.

Квартира находится в одном из заброшенных многоквартирных домов, которые я видела из окна машины. Стены, когда их удается разглядеть за грудами мусора – деревянными досками, разобранной посудомоечной машиной, пришедшими в негодность провисшими стеллажами, – испещрены неровными шрамами от вырванной электропроводки. Окна нет. Стекло и рама исчезли, а часть стены вокруг выбита, как будто кувалдой. К стене привинчена шурупами полупрозрачная красная занавеска, закрывающая дыру; ее полощет ветром то внутрь, то наружу, так что она напоминает запирающий клапан внутри бьющегося сердца. На потемневшем от грязи полу валяются окурки, мусор и сотни бумажных полотенец, скомканных и заляпанных кровью.

Кое-где на полу видны капли крови. Кроме того, с потолка на меня глядит лицо. Оно занимает почти весь потолок, это лицо той девушки, которая привела меня сюда; она назвала свое имя, когда мы пробирались к дому сквозь заросли ежевики и унылые затопленные дворы, ее зовут Дрим [53]. Лицо Дрим нарисовано на потолке кровью. К стенам и деревянным доскам приклеены длинные листы акварельной бумаги с изображением фигур и лиц, скрюченных и искаженных, как от боли, и все они нарисованы кровью. В комнате пахнет, как на медных рудниках.

В одном углу на потрепанном золотом кресле сидит мужчина – полагаю, это художник, – его бицепс с замысловатой татуировкой туго стянут жгутом. Он весь в белом – белые парусиновые брюки, как у матроса, белая поношенная футболка, – и вся его одежда в мазках и пятнах крови. Интересно, он носит все белое, чтобы вид крови еще больше эпатировал публику? Если так, то он в этом преуспел.

– Адам? – спрашиваю я, освоившись с обстановкой.

Он иронично улыбается.

– Серхио, – отвечает он, затем выбирает один из нескольких шприцов, лежащих на подносе на столе рядом с ним. Держа иглу наготове, он косится на свое предплечье в поисках вены или участка кожи, где не было бы свежего прокола и откуда бы не брали недавно кровь. Это занимает секунду, затем он вводит иглу и медленно наполняет шприц.

Я остаюсь одна в дверях, не представляя, что делать дальше, и изнывая от голода. Дрим улеглась на кушетку с цветочным узором, скрестив руки над головой на уровне запястий. Ее ногти расходятся веером по подлокотнику, напоминая ярко окрашенного тропического паука. По дороге она также сообщила мне, что ее покойная мать была супермоделью – «ее имя у всех на слуху», сказала она, – я восприняла это утверждение весьма скептически, но, глядя на то, как она сейчас с надменным видом раскинулась на кушетке, свесив длинные ноги, готова поверить ее словам.

Я делаю глубокий вдох и подхожу к висящей рядом картине: еще один портрет Дрим, но тут она лежит на столе, глаза закрыты и руки скрещены на груди, как будто ее готовят к погребению. Из ее рта торчит розовая кувшинка.

Этажом ниже играет громкая музыка, гул идет как от электропилы, чувствуется, как вибрируют половицы. Поднимаясь на третий этаж, мы проходили мимо других комнат, в которых находились люди, возможно, тоже художники или бродяги, или вообще непонятно кто. Мы прошли мимо одной комнаты, где было совершенно пусто и темно, если не считать проникающего через окно лунного света и человека, который сидел посреди комнаты на кухонном стуле и смотрел в окно на луну. Он не двигался и не издавал ни звука. Он просто сидел, свесив руки по бокам и приоткрыв рот. В другой комнате художник рисовал натурщицу в свадебном платье и противогазе.

– Тебе нужен Адам? – спрашивает художник, Серхио.

Он наполнил две пробирки собственной кровью, закупорил их и теперь снимает жгут. Он впервые смотрит на меня, его взгляд задерживается на моем лице, изучая его.

– Да, – вмешивается Дрим, лежа на диване. – Ей нужен Адам, и мне тоже.

Мужчина поднимается со стула. Слегка шатаясь, он подходит к столу, беспорядочно заваленному художественными принадлежностями: баночками для акварели, жестянками с кистями, четырехлитровыми канистрами с чем-то по виду, похожим на воду, дюжиной рулонов бумажных полотенец и рулоном малярного скотча, который он берет в руки. Он пишет что-то на ленте скотча, отрывает кусочек, затем еще один и обматывает каждый пузырек с кровью этими кусочками. Надписывает на пузырьках дату, садится на корточки, открывает переносной холодильник под столом и кладет их внутрь. Я вижу ряды крышек внутри. Там стоит около двадцати пузырьков с кровью.

Он встает, берет небольшой ящик для инструментов и идет через комнату к Дрим. Приподнимает ей веко и вглядывается в ее глаз. Я замечаю, что на его запястье болтается больничный браслет. Дрим отбрасывает его руку.

– Я готова, – говорит она.

Он становится на колени рядом с ней, осторожно