Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 47

Я подхватила какие-то из его походных вещей и уложила их в узел из своего платья, чтобы разделить его ношу. Он улыбнулся, и мы вместе отправились в путь.

XX

Холст – это отдельное место, зазеркалье, сквозь которое можно пройти, лишь немного сосредоточившись. Размеры не имеют значения. Даже небольшого размера, одиннадцать на четырнадцать дюймов, достаточно, чтобы обмануть разум, заставив его забыть о существовании всего, что находится за его пределами. Но я выбираю размер тридцать на сорок – прямоугольник размером с окно – для верности. Я хочу забыть себя. Где я. Кто я. Что я. Я хочу провести время, погрузившись в эти странные, бессмысленные мечтания, и забыть обо всем, кроме творчества.

Материалы разложены: баночки с яркими порошкообразными пигментами, льняное масло, скипидар, кисточки. Многие не осознают, что живопись – смертельно опасное искусство. Пигменты в чистом виде – это почти всегда яд. Возьмем, к примеру, свинцовые белила, одну из самых часто используемых красок. Они медленно разъедают почки, нервную систему, мозг. Затем идут зеленые – зеленый, малахитовый, изумрудный и парижская зелень – с их постоянными концентрированными испарениями мышьяка. При измельчении синего лазурита, чем занимались многие ученики художников эпохи Возрождения, выделяется цианид ртути, который вызывает судороги, паралич, некроз и смерть.

И это не говоря о растворителях. Со временем все, конечно, изменилось. Были достигнуты определенные успехи, гадюку лишили ядовитых клыков. На наших уроках дети используют акриловые краски, столь же безвредные, как обычные фломастеры. Но я старомодна. Для меня ничто не может сравниться с блеском чистого, смертоносного кобальта, смешанного вручную с льняным маслом, и мне почему-то кажется уместным, что искусство должно дорого обходиться художнику, что самые прекрасные вещи, созданные человеком, также должны быть ядовитыми. Кажется, это совсем не противоречит тому, что мне довелось увидеть в этом мире и населяющих его людях.

Но, конечно, мне ни за что не приходится расплачиваться. Я могла бы окунуться в ванну с жидкой ртутью и выбраться оттуда невредимой. Я укротительница змей, невосприимчивая к укусам, и голыми руками черпаю порошки кадмия красного, бария желтого, берлинской лазури, рассыпаю их на свою палитру и мастихином растираю и перемешиваю, перемешиваю и растираю коварные и блестящие минералы с маслом.

Как только моя палитра готова, я наношу тонкий слой краски на весь холст, чтобы выровнять поверхность, затем плоской кистью начинаю размечать формы и размеры: где камень будет располагаться на пространстве холста, насколько он будет велик. Я разрезаю трехмерные объекты линиями. Форма кажется не совсем правильной – здесь слишком толсто, там слишком узко, поэтому я наношу новые линии поверх старых. Уже лучше.

Живопись – это процесс многократных повторений. Проводишь линию, но с первой попытки никогда не выходит как хочется, поэтому пытаешься еще раз и наносишь вторую линию поверх первой. Ты приближаешься или отдаляешься от своей цели. Вновь и вновь ты пытаешься найти нужную линию, мазок, пропорцию. Где-то между пятью и тридцатью попытками ты ее находишь. Ту форму, которую искал. Если что-то получается с первого раза – это невероятная случайность, это как послать мяч в лунку одним ударом на поле для гольфа; такой удар достоин похвалы, но только дурак может рассчитывать, что в следующий раз ему так же повезет. Истина – это то, к чему ты неуклонно продвигаешься путем проб и ошибок. Преимущественно ошибок. Если всегда везет, то работа перестает приносить радость. Если все будут попадать в лунку с одного удара, то игра в гольф станет очень скучной.

Сегодня я начинаю новую картину, еще одну из уже существующей серии. Я хочу нарисовать могилу моего отца, маленькое простое надгробие размером с каменную плитку мостовой, которое он вырезал и отполировал до блеска, собрав последние остатки своей земной силы, и я тоже вложила в его создание свои последние, как мне тогда казалось, слабеющие силы. Я была так уверена, что вот-вот умру. Я была готова к смерти. Даже в том юном возрасте я знала, чего можно ожидать от мира (неужели мне слишком повезло? правильно все поняла с первой попытки?), и была рада покинуть его.

У меня есть фотографии других могил, я могу смотреть на них, но эту мне приходится рисовать по памяти. Картина дается мне с неимоверным трудом. Не знаю, действительно ли со мной что-то не так или я странно себя чувствую, потому что придаю слишком большое значение этой теме и слишком к ней неравнодушна. Портреты самых дорогих сердцу и любимых людей всегда писать сложнее всего. Им неизбежно не хватает некоторого je ne sais quoi [46], которое кажется насущно необходимым.

После многих попыток я в расстройстве отхожу от картины. Я голодна. Мне страшно и одиноко. Все эти чувства одинаково невыносимы и приковывают меня к моему телу, к реальности моей жизни, к физическому пространству вокруг меня, не позволяют мне уйти в другую реальность и полностью отдаться работе.

За окнами оранжереи смеркается. Солнце растекается последними красками по прозрачным мазкам облаков над линией деревьев. Пластинка Дворжака давно доиграла и теперь ритмично шуршит, как будто я ребенок, которого необходимо уложить спать. Я и чувствую себя ребенком – подавленным, расстроенным и встревоженным. Хочется работать не останавливаясь, пока не вернутся дети и дом снова не наполнится жизнью, но я не в состоянии. Работа не идет. Сплошное разочарование, но в любом случае этот слой влажного пигмента должен высохнуть, прежде чем на нем можно будет двигаться дальше.

Я собираю грязные, испачканные краской тряпки. Долго мою кисти, медленно втирая очиститель в щетину. Смываю. Снова втираю и снова промываю. Занимаюсь этим очень долго, потому что не знаю, что делать потом. Как я ни стараюсь, но кисти заканчиваются, и делать больше нечего.

Иду в библиотеку, развожу огонь, сажусь в старое кресло, снимаю с полки «Братьев Карамазовых» и пытаюсь заставить свои глаза и разум прислушаться к словам на пожелтевших страницах, но бесполезно. Меня слишком отвлекают страх и голод. Я слишком внимательно прислушиваюсь, даже не желая этого, жду, не раздастся ли внезапно ужасное злосчастное би-и-п, би-и-п, би-и-п, не послышится ли тихий, но не менее пугающий звук размеренных, неторопливых шагов.

Если все это чепуха, а я отчаянно хочу в это верить, как мне прекратить об этом думать? Как избавиться от этой глупости, если она уже отравила мой ум?

Но тогда… если это правда…

Чернобог, бог безвременья, бог конца, – чего он может желать сейчас, после стольких лет? Как требовательный