Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева Страница 29

и у его ног – ночной гость. Скорчился на полу. Вчера был статуя, сегодня – старое тряпьё, трясущееся, раненое. Как если бы из древней, сто раз выжатой, на нитки уже рассыпающейся серой ветоши в тёти-Анином ведре вдруг могла пойти кровь. Или если бы у этого, кто её донимал в ночи, открылись жабры на шее или на рёбрах и стало бы видно красное, красное мясо. Как его язык.

– Дай, – сказал ночной гость. Выдохнул всем собой, так, что шторы колыхнулись; выдохнул жаждой, когда очнулся в общей спальне и не сунешься вниз, на кухню, – Слалом дежурит, и весь ты будто набит бурыми скользкими пенками от супа, и кажется – никогда не будет больше ни ёлки, ни каникул, ни утра; или ещё – когда тебе четыре года и ты у всех спрашиваешь, не они ли твоя мама. – Дай же мне крови, о король, и я стану твой раб.

– Мне не нужно рабов, – сказал Ференц, – не издевайся. Ты сам можешь с этим справиться.

Волосы у гостя светились всё так же; невидимые жабры опадали и вздымались.

– Я не могу! – Он вскочил, не успел разогнуться – как попятился назад, и упал снова, и привстал, опираясь на локоть. – Я не могу, как ты не видишь!

– Плачь, если так легче.

Гость подвывал. Он уткнул голову в коленки и выл, раскачиваясь всё сильнее и сильнее.

– Ничего, – сказал Ференц, глядя куда-то поверх всего этого, куда-то на каминную полку, может, или на сто лет назад; глаза у него казались стеклянными, – ничего, ночь пройдёт. Ну тише, тише. А ты зачем на мою девочку наложил какую-то дрянь?

– А, ты уже понял, – гость говорил с трудом и облизал губы; язык на сей раз был будто почти нормальным. – Я думал: поведётесь… А как я хорошо темы заложил, а! Твоему сынку про мать, тебе про…

– Достаточно, – сказал Ференц и встал. – Ты приходишь сюда пережидать свои плохие ночи, ты требуешь моей крови, и ты же меня оскорбляешь чужими устами.

– Можно подумать, ты, – от спора сил у гостя будто прибывало, – можно подумать, ты у нас не нарушал.

– Н-да? Ну, не я сейчас валяюсь на твоём ковре.

– О, это временно, – заверил гость. – Я запомню, что ты мне не помог, и я вернусь.

– Если бы я дал тебе кровь, это тебя убило бы, – сказал Ференц и протянул гостю руку – помочь подняться, – и ты это отлично знаешь. А укусить меня ты уже пробовал, не смотри так.

– Фу, – сказал гость. – Это же надо иметь наглость быть таким невкусным.

– Кофе? И отстань от Карины, я тебя прошу.

– Не могу. – Гость уселся было на стол, но тут же на него и лёг. – Это меньшее зло… меньшее добро, которое я сейчас способен причинить. Она упорная и не пошла со мной. Вечно-то ты кого-то забираешь…

– Если сейчас ты не закроешь рот, я волью кофе в середину твоей фразы.

– Кофе, – сказал гость, – кофе.

И задрожал от смеха – во всяком случае, волосы свесились со стола и затряслись.

В интернате Карина пнула бы дверь – пнула бы, или толкнула, или билась бы всей собой, покуда та не откроется. Но здесь Карина сделала шаг назад. Потом, потом. Иногда вдруг оказываешься в сердцевине чужого горя или раны, и всё, что можно, – аккуратно выбраться и притвориться, что никогда тебя тут не было. Она пойдёт, уснёт, а завтра придумает способ, как спросить…

Как спросить, почему Ференц водится с кем-то, кто саму Карину чуть не утащил. Как спросить, что с Семёном, который явно знал, что с этим кем-то делать. Как спросить, как там Катька. Как спросить, почему все врут. Но для начала нужно просто вернуться в комнату и уснуть там так крепко, будто ночью в окно влезла. Как после праздников спят.

Ничего не получилось.

Она дошла до спальни, ни разу не заблудившись, – вообще не путалась никогда и нигде, даже когда они все вместе потерялись на экскурсии, потому что у гида упал индекс. Или как это называется? Человек, который водит вас по городу и бубнит, в каком здании что располагалось до последнего Снижения. Они всё спорили, кому метнуться в ларёк, и потому не сразу заметили, что с гидом что-то не так. Слалом вот заметила бы, но она временно сбежала.

– А дальше у нас по маршруту… – сказала гид, на самом деле – девушка чуть-чуть постарше Катьки, и замолчала. – Далее у нас…

Когда случается – не нужно повторять последние слова. Нельзя бояться. Нужно закрыть глаза, и посидеть в тишине, и вспомнить что-то важное. Ну, может, маму в детстве, у кого она была. Карина всегда думала о Катьке.

Но гид не могла сесть и обхватить коленки – да даже себя обнять за плечи она не могла. Не на работе же. Она стояла на тротуаре, и жёлтые листья липли к её туфлям.

– Да я помню, куда идти, – сказала Карина и коснулась её рукава, промокшего рукава мокрого пальто. – Я помню, где автобусы. Давайте просто все туда пойдём?

Там, у автобусов, должна была ждать Слалом – она оставила их на гида и на Катьку, замотала горло и голову платком, чтоб больше походить на местную, и сбежала. Карина тоже бы так сделала, если бы было куда. Все пользуются возможностью попасть в город.

– Если вы потеряетесь, – сказала Слалом, – обратно вас никто не привезёт.

Никто не собирался потеряться. Только до ларька. Только заглянуть вон в тот вот парк. За ними всеми должна была смотреть Катька, Слалом её оставила за старшую, но Катька тоже не очень-то соображала, куда им идти.

Карина знала точно.

Итак, она не заблудилась и в этот раз, потому что всегда чуяла верный путь. Она даже успела залезть под одеяло, надеясь от души, что больше стены не нагреются. Даже заснуть – зарыться в сон, как в детстве в снег, – она успела. А вот потом проснулась – рядом кто-то с кем-то спорил.

– Ай, да куда же ты, куда тебя несёт! Пойдём? Пойдём назад? Пойдём на кухню? Хочешь, нет? Пойдём на стену? Куда…

В дверь что-то глухо стукнуло. Карина заморгала. Чей голос? Она точно его слышала, но никогда он так отчаянно не шептал. Или шептал же? Точно, её имя: «Карина, Карина, тихо, уже всё…»

Итак, шептал Гюрза. Карина одёрнула пижаму и распахнула. Снаружи на Гюрзу опирался Ференц – опирался, и шатался, и в конце концов сполз по стене и уселся на пол. Гюрза сказал:

– Как же я это ненавижу.