Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 15

Я чувствую Вано, нежность к нему не исчезает, как осадок или невидимый призрак. Но с меня довольно.

– Ты мертв, Вано, – говорю я комнате, безмолвной деревянной обшивке стен, четырем резным столбикам кровати, восточному ковру и широким бдительным окнам. – И ты, и Пироска. Мой отец мертв, и Джейкоб тоже, Мерси мертва, Пауль мертв, Халла мертва. Эти дети умрут. А я буду жить. Вот так оно все. Так тому и быть.

Я глубоко вздыхаю, словно хочу с выдохом отделаться от всех этих мыслей, и ступаю на холодный деревянный пол.

– Что ж, надо жить дальше.

Мастерская находится в мезонине над оранжереей. С балкона можно увидеть мощеные дорожки, извивающиеся среди ухоженных тропических растений, аккуратный маленький прудик с оранжевыми пятнами жирных золотых рыбок и маленькие детские мольберты, расставленные веером вокруг натюрморта, над которым мы работали. Полосатая, как тигр, Элоиза сидит на краю пруда и с вожделением следит за плавающей рыбкой.

Моими холстами заполнен почти весь чердак и каретный сарай. Картины из цикла, над которым я работаю, сейчас висят на стенах мастерской передо мной: несколько небольших черновых этюдов и пара больших незаконченных полотен. Неудивительно, что это виды с надгробиями: одно, покрытое мхом, почти утопает в колючих зарослях ежевики, а из-за него, как из-за вершины холма, пробиваются лучи восходящего солнца, в траве перед другим стоит огарок свечи и букетик увядших цветов с осыпавшимися лепестками, третье – маленькое – почти полностью скрыто высокими зарослями тимофеевки. На металлической табличке написаны годы рождения и смерти, и если вычесть, то получится четыре.

Раскладываю принадлежности для рисования, соскребаю с палитры засохшую краску и недоумеваю, почему, едва проснувшись, испытываю дикий голод, хотя ела только вчера (почему последнее время я постоянно чувствую голод?), и вдруг слышу тихий звук откуда-то из недр дома.

Я не сразу обращаю на него внимание. Обычно все странные звуки – от разгуливающих по дому кошек, но Мирра у моих ног, а Элоизу я видела внизу у пруда с рыбками. Марни и Рина так рано не приходят. Я прекращаю скрести палитру ножом и прислушиваюсь. С раздражением думаю о словах Вано из моего сна. Не иначе, воспоминание о Чернобоге, тихий шум шагов которого заставлял меня замирать в прошлом и теперь вынуждает глупо прислушиваться к странным звукам в доме.

Я собираюсь было вернуться к соскребанию краски, убеждая себя оставить глупости, когда раздается новый звук, похожий на визг дверных петель или скрип захлопнувшегося ящика. Я кладу нож на палитру и поднимаюсь. Придумывая всевозможные безобидные объяснения этого шума, открываю дверь из оранжереи в коридор второго этажа. Восточное и западное крылья дома разделены винтовой лестницей, но там не видно ничего необычного.

Иду по коридору, прислушиваясь. На лестнице внимательно всматриваюсь вниз и вверх, но опять тишина. Прохожу по коридору дальше, подхожу к своей спальне в восточном крыле и вижу, что дверь открыта, что очень странно – днем в доме полно людей, и я обычно педантично закрываю ее, ограждая хоть малую толику личного пространства от случайного вторжения. Уверена ли я, что заперла ее сегодня утром?

Стою в коридоре, пытаясь вспомнить, закрыла ли я, как обычно, дверь или почему-то оставила ее открытой, когда тишину пронзает пронзительный визг.

У-и-и-и, у-и-и-и-и, у-и-и-и-и.

От внезапного истошного вопля сирены я зажимаю руками уши, и меня прошибает холодный пот. По абсолютно непонятной причине внезапно сработала и загудела пожарная сигнализации.

У-и-и-и, у-и-и-и-и, у-и-и-и-и, – завывает сирена, предупреждая о дыме и об огне, хотя, насколько я вижу, не наблюдается ни того, ни другого.

VII

Семь недель ушло на то, чтобы пересечь Атлантику. Сколько бурь бушевало над нами? Нет смысла даже пытаться их сосчитать. Сколько людей погибло? Этого я тоже не могла сказать. По крайней мере, не меньше целого класса детей. Людей тошнило. Еда портилась, ее облепляли насекомые и их личинки, везде валялся крысиный помет. По мужским бородам прыгали вши, матери вычесывали их из волос детей, но это не помогало. От них не было спасения. На судне ни от чего не было спасения.

Мерси, ее мать и брат заболели: они метались в жару лихорадки и бредили. Я ухаживала за ними, хотя мало чем могла помочь: смачивала им рот тряпочкой с вонючей водой и с трудом пробиралась на камбуз, чтобы сварить для них кашу. Готовила, когда штормило – тогда мне приходилось бороться только с непогодой и корабельной качкой, а не с другими пассажирами. Во время одного из таких штормов, посреди ночи, я готовила для Мерси и ее семьи. Котелок над огнем болтался из стороны в сторону, чудом не переворачиваясь, а фонарь на крюке раскачивался и отбрасывал дикие, злобные тени.

– Матерь Божья, мне бы не помешало поесть, – раздался голос от дверей камбуза, и я испуганно вскинула голову. – Мне всегда готовила жена. Не ел горячего с тех пор, как ее тело поглотила пучина.

Это был пьяница, жена которого умерла при родах. Мы все видели, как он на своей койке напивался до одури припасенным алкоголем, и поняли, что запас закончился, когда он начал охать, ворочаться и затевать ссоры.

– Сожалею о вашей утрате, сэр, но эта каша мне нужна, и с вами мне нечем поделиться.

Нос корабля нырнул вниз в глубокую ложбину между волнами. Я свалилась на пол и покатилась по полу кухни к мужчине, который уцепился за дверной косяк, чтобы не упасть. Он подхватил меня и помог подняться на ноги, но, прежде чем отпустить, медленно провел рукой по моей руке от плеча до локтя. Я с негодованием вырвалась и вернулась к каше.

– Я и другие мужские потребности не удовлетворял с тех пор, как умерла моя жена. Я видел, как ты ухаживаешь за другими. Ты такая заботливая и добрая.

– Забота о собственной семье – это не доброта, это долг.

– Это не твоя семья. Я видел раньше на тебе миленькую дорожную одежду. Ты из другого класса. Ты здесь одна. Что ты делаешь здесь одна?

Я не ответила, выкладывая кашу в большую миску, стараясь, чтобы он не заметил, как трясутся мои руки.

– Они плохо выглядят. Умрут, скорее всего. Если хочешь, я мог бы присмотреть за тобой. Мы могли