Грим - Анастасия Худякова Страница 10

– Почему тогда Ларсон?

– Ему сейчас несладко. Не дай бог такого папашу никому. Пусть мальчик развеется. А там, глядишь, и учиться захочет. – Левис расхохотался, как будто произнес очень остроумную шутку. Раск рассмеялся тоже, а спустя несколько нерешительных секунд послышался и смех Макгилла.

Роман просидел в подсобке до темноты. Рыцари Справедливости ушли вскоре после обсуждения программы обмена, к которой Роман готовился последние два года. Это был его билет в желанный университет, лучший университет страны, и сегодня он видел, как этот билет сожгли перед его носом, а пепел ссыпали прямо ему на ботинки.

«Детки наглых нуворишей…» Конечно, родители могли обеспечить ему обучение в любом университете далеко за пределами Норвегии. Но в таком случае Роман предпочитал забыть об образовании вовсе. Он готов был взяться за любую работу, если б к тому принудила судьба, но не принял бы ни кроны из протянутой в скупом жесте ладони матери, не желая даже думать о том, что каждая крона заработана на нем же. Все, что он презирал в мире и людях, предстало перед ним в облике Тронто Левиса и надменно рассмеялось в лицо. Перед ним Роман почувствовал себя слабым. Не потому, что лишился шанса на лучшее будущее, даже не вступив в битву честным образом, и не потому, что предпочтение отдали человеку, уступающему ему во всем, начиная с моральных ценностей и заканчивая интеллектуальными способностями. Перед лицом этой отвратительной несправедливости, укоренившейся так надежно, что не разглядеть сердцевины и ядовитых корней, он был бессилен.

Стоя перед домом Тронто Левиса девятнадцать лет спустя, Роман почувствовал, как губы медленно растягиваются в улыбке триумфатора. Причиной тому было не то, что он собирался сделать. Он улыбался потому, что больше не был бессилен. Он улыбался потому, что зерно той философии, которое невольно заронил Тронто Левис в тот самый незначительный, незапоминающийся день, проросло, окрепло и превратилось в сильнейший аконит, корнями укрепивший все то, что раньше размывали дожди. Благодаря этой опоре Роман Ареклетт твердо стоял на ногах уже много лет, не позволяя ничему пошатнуть его принципы и мораль: разум должен торжествовать, но глупость, ложь, лицемерие и неоправданная жертвенность ради зла и прихоти должны исчезнуть. Для них нет места в том мире, который он стремился создать. И создавал, медленно, планомерно, упрямо, избавляясь от скверны своими способами, методами закона и силы.

Роман посмотрел в сторону. Садился туман, густел и к утру грозил заполонить долину плотной стеной.

Роман развернулся и ступил в темноту, почувствовал, как замерзли ноги. Кроме его бывшего преподавателя, вокруг на много миль не было никого. И все-таки ему слышались тихие пружинистые шаги. Не все время, но стоило задуматься об этом, как там, у дома, шаги как будто становились отчетливее. Роман усмехнулся, мрачно подумав, что слышит, как его собственные ноги ступают по шаткой дорожке безумия. Он бросил сумку и ружье на заднее сиденье и поехал домой, посматривая на обочины дорог чаще, чем обычно.

* * *

Ему снилось беспокойное стадо белых овец с черными головами и ногами посреди широкого поля пожухлой травы и издалека казалось, что вместо морд к нему обращены обугленные черепа. Что-то их напугало. Пронзительно заблеяв, они развернулись и побежали прямо на него. Роман хотел отойти в сторону, но не смог пошевелиться, как часто бывает в плохом сне, и даже закричать. Рот раскрывался в немом истошном крике до тех пор, пока обезумевшее от страха стадо не настигло его и не погребло под черными копытами.

Роман проснулся и в тишине спальни услышал, как колотится его сердце. Глядя в потолок, он подумал о том, как это было глупо: испугаться овец и – нелепость! – быть затоптанным. Роман даже попытался усмехнуться, но вышло что-то похожее на хрип. Его испугали не овцы, а чувство, которое он отчетливо испытал во сне. Чувство безотчетного животного страха, от которого не скрыться и не избавиться, потому что он иррационален, и здравый смысл над ним не властен.

В зал суда он вошел одним из последних. Присяжные с важным видом оглядывали зал, прокурор сверялся с записями, сторонние наблюдатели шептались и усаживались поудобнее. Среди присутствующих Роман разглядел нескольких учителей, которых смутно помнил, а также бывшую жену Тронто Левиса. Остальные люди были ему не знакомы. Сам подсудимый сидел, без конца поднося к пересохшим губам стакан. Адвокат склонился над ним и что-то долго объяснял, вероятно, строил прогнозы. Роман взглянул на них с плохо скрываемым презрением: все относительно неглупые люди в этом зале знали, что подсудимый будет оправдан.

Он сидел в самом последнем ряду, но хорошо видел подсудимого. Невысокий, грузный, обрюзгший человек с проплешиной. Складки на шее как будто стекали под воротник ставших непривычными рубашки и пиджака. Глаза все время слезились, перебегая от адвоката к судье. Тронто Левис цеплялся за своего защитника, как неокрепший младенец хватается за руку матери, и это еще сильнее провоцировало в Романе отвращение. Страх бывшего учителя висел над ним осязаемым влажным облаком. Страх, который он сам, увлекшись работой, так любил внушать другим, пользуясь положением и неоправданным авторитетом. Глядя на то, как его бывший учитель отчаянно потеет в ожидании приговора, Роман думал о нелепости всей ситуации. Ведь эта история так ничему и не научит старого лицемера. Покинув зал, он даже не вспомнит о том мгновении, когда положил руку на Библию и поклялся говорить лишь правду. И тем более не допустит мысли о том, что все это заслужил. Такие люди, как он, – вечные кредиторы, а мир вокруг – должники.

Все обвинения были сняты. Друзья ликовали, присяжные сухо улыбались, а адвокат улыбался открыто и пожимал руку клиенту, который от облегчения расплылся на стуле. Смотреть на его торжество Роману было тошно.

Он вошел в зал одним из последних и одним из первых покинул его, пока присутствующие скрипели стульями. Левис не смотрел в его сторону. Он был слишком увлечен своей победой. Наверно, к лучшему, ведь если бы их взгляды встретились, торжество учителя было бы смертельно отравлено предчувствием страшного и неизбежного.

Возмездия.

* * *

Теодора повернула ключ в замке всего один раз, когда в кармане зазвонил телефон. Она стянула перчатки. Красивые брови взметнулись вверх, когда она увидела имя звонившего.

– Привет, босс!

– Ты в хорошем настроении. Рад слышать, Тео. Где ты сейчас?

Стиг Баглер не любил, когда Теодора с иронией звала его боссом, и то, что он не обратил